РОСА ВОДОЛЕЯ
III
Крохотные сверкающие капсулы, роями налетающие, взлетающие и курящиеся над нею, – как пыльца дальних миров, принесенная из неведомых неземных соцветий, и ей приятны их легкие яркие запахи. Но они давно привычны, – она смотрит дальше, на резво приближающийся огонь кометы, надеясь узнать в ослепительном ореоле знакомые очертания головы и длинный павлиний хвост прекрасной странницы, не раз ее навещавшей. Как поражена была она, увидев ее впервые! Какая грация и свобода! Лететь сквозь фантастические пространства, сквозь безвестные звездные миры, все видя, со всеми общаясь, всем радуясь – как это необыкновенно, увлекательно, сказочно! А когда та приблизилась и коснулась пронзительно-свежей своей струей, опахнув волной нездешнего интереса, сочувствия и обаяния, она тихо затрепетала, признав в ней высокое, тонкое, любящее существо, которым невозможно не восхититься. Какая горячая, деятельная душа! Какая потрясающая мощь в грациозном маленьком тельце, что за безоглядная готовность идти на помощь и спасать. Сколько нового узнала она, какой заряд получила за эти мимолетные мгновенья!
Чудесная, незабываемая встреча, так ее взволновавшая. А я? – думала она о себе. – Как я толста, медлительна, неуклюжа рядом с нею, как слаба против ее мощи, как невежественна в блеске ее знаний. Тихая зависть проснулась в ее юной душе, – не к очаровательной страннице, но к этой грации, быстроте, силе, к возможности действовать немедленно, неся от звезды к звезде, от планеты к планете чистейшую энергию исцеления.
А я? Почему я родилась не кометой, не звездой, а планетой? И именно такою, а не как Меркурий или, к примеру, Уран? Есть миллионы и миллиарды других, но почему не другие, а я, именно мое «я», сознающее и чувствующее здесь и сейчас, возникло в этом теле, у этой звезды, в этой галактике? Почему из бездны вечности явилась я именно теперь, а не в другое время? А могла и вовсе не появиться?..
Ужас, что ее вообще могло не быть, не быть никогда, прожег, как молния, сильно и остро. «Но что об этом… Я же есть. Я есть.» Другой оставался страх. Ничто не вечно в этом мире, – когда-то она умрет. Как гасли и гаснут тут и там звезды, канут в небытие целые звездные системы. Мгновенная вспышка жизни и сознания в непроглядной тьме беспредельности… Зачем? Она не понимала. Но раз уж я есть, решила она, так – быть, и быть во всю силу. Если уж вспышка, то – ослепительная… Жажда осуществить себя совершенно, вполне и с избытком, обуяла ее. Так толстушка, не имея стройных ног, берет плечами и грудью, дурнушка – манерами и умом. Она ж, слава богу, ничем не обделена. Пусть не суждено, летя на всех парусах, бороздить космические океаны, зато в ее гавань слетятся все парусники. Наливаясь телом, силой, соками, созревая и хорошея, она стала вскоре удобной пристанью и разрослась, наконец, и заблистала на берегу галактики крупным портовым мегаполисом, манящим изобилием и жизнью.
Взрослея и постигая смысл вещей, она избавилась от детских страхов, от боязни конца, – впереди была вечность. Но вскормленная смолоду телесность, привычка к обилию и роскоши, желание обретать, ничего не теряя, стали второй натурой, и, осваивая новые мощные энергии, она не хотела лишиться старых, находя удовольствие в простоватых давних повадках. Так крез, потерявший счет деньгам, по-прежнему тянется к богатству, ожиревший толстяк – к еде, пьяница – к бутылке: сказываются прежние накопления. Так роскошный, сверкающий небоскребами и автомобилями город не замечает расползшихся вокруг трущоб, грязи и нищеты старых окраин.
Все недостатки, в известном смысле, – продолжение достоинств. Чтобы не стать недостатком, достоинство не должно быть продолжительно. Памперсы прекрасны на младенце, но смешны на взрослом. Булыжник хорош для фундамента, но булыжная кровля раздавит дом. Праздность, естественная в детстве, в зрелом возрасте губительна. Популяции, издавна питавшие ее низкосортными энергиями, тянут вниз, она же не чувствует пока угрозы и не спешит их ограничить.
Мириады планет прошли и идут сходным путем, одинаково переживая радости и тревоги взросления, взращивания материальных и энергетических популяций, внутреннего и внешнего энергообмена, но для каждой это ее собственный неповторимый путь с его ошибками и достижениями, и как знать, насколько он верен? Часто лишь к середине жизни уясняется ее смысл, когда удобное и привычное уже не кажется таким правильным, но хватает ли сил измениться? Всегда ли сластена, сознав вред ожирения, переходит на диету? Всякая ли мать, мучась с беспутным сыном, от него откажется? Хоть и негодяй, даже злодей, – все же сын, и она терпит, виня себя и не умея его исправить.
Человечество, взлелеянное в любви, холе, изобилии, стало беспокоить ее, как беспутный сын, от которого больше горя, чем проку. Даже строгостям ее не внемлет, но все необузданней, своевольней, бестолковей, и ждать можно только худшего. Упустила что-то сама? Да, много, много попустила – и себе, и ему, и трудно уже поправить, как и перестать быть собой…
Что-то надо менять, это несомненно. Она чувствует это по душевной боли, давно уже не отпускающей, по стыду за нечистоту, за низкие непотребные энергии, едва перерабатываемые ее лунным терминалом, за всю эту грязь, в космосе недопустимую. Чувствует по нарастающим напряженно токам, волнами опахивающим, освежающим и возбуждающим, как ветер перемен, от которого хочется встрепенуться, как когда-то в юности, готовясь к новой жизни. Но возможно ли это теперь? Давно она не та чистая, юная, пред которой вся будущность, давно не так пряма и устремлена, как пущенная в цель стрела, – неизбывный вес опыта, груз сомнений и ошибок, тяжесть сожалений о несвершенном гнетут и мешают решительному, смелому рывку. Неужто так все и останется?