РОСА ВОДОЛЕЯ
V
Вертолетная площадка на стадионе за медгородком, и раза два Руднев добирался до разрушенного пансионата с санитарной машиной, чтобы посмотреть, как подвигается разборка, и сам подходил взглянуть на извлеченных из-под завалов. Прежде чем зайти к Вике, расспрашивал сестер, осматривал привезенных из зоны отдыха раненых и обезображенные мужские трупы. Ильи среди них не было. Даже той малости, какою хотел помочь ей, – найти Илью среди живых или мертвых, – он не мог, и мучительно было видеть при встречах ее тревожные, ждущие, больные глаза.
Но последняя поездка оказалась не напрасной. Еще издали увидел, как выносят из руин тело, и по светлым свисающим волосам догадался, что несут женщину. Но сердце екнуло: похожие космы и у Ильи. Подбежал: так и есть… Осунувшееся, бледное, заросшее щетиной лицо, повисшая рука, вздутая окровавленная нога, глаза закрыты.
– Что с ним? Жив?
Илью положили на носилки, врач, присев на корточки, пощупал пульс, приложил к груди ухо, приоткрыл одно, другое веко.
– Ну, что?.. что?
Доктор безнадежно развел руками. Илью понесли к двум телам у обочины, накрытым простыней, а в машину вдвинули носилки с толстяком – пожилым, седым и тоже на вид мертвым, но, видно, еще не совсем.
– Можно, я вернусь с вами? – спросил Руднев шофера.
– А врач не поедет?
Врач, поморщась, махнул рукой и полез за раненым в салон санитарки.
Тронув, водитель взглянул искоса на Руднева. Тот двинул кистью: не спрашивай, – и молчал до самого стадиона. Но в душе была буря. Как он скажет Вике? Он просто не в силах, он не готов…
Знакомая медсестра, подойдя у палаток к машине и увидя его, что-то поняла.
– Нашли? Ну?
Опустив голову, он повел ладонью, будто муху отгонял.
– Какое несчастье…
– Не говорите пока ей.
И пошел, минуя палатки, в дальний конец, где за разобранной оградой стоял их вертолет. Славкин шел ему навстречу.
– Был мэр на связи.
– Что?
– Просит разведать дорогу через перевал. Заперто, говорит, несколько машин.
– Там и не сядешь.
– Облететь только.
– Что ж… минутное дело. – Руднев направился к вертолету. – А ты… Ты сосни иди. Иди, иди! – сказал он шедшему за ним Славкину, вернувшемуся только что с базы.
Славкин остановился, глядя вслед. «Что там?» – хотел он спросить Руднева, слишком, показалось, сосредоточенного, но неудобно было лезть с вопросами. Сам скажет.
Взлетев, Руднев пошел, набирая высоту, на северо-восток, на пепельно-сизую горбатую гору, по правому склону которой поднималось шоссе. Они пролетали тут, и он знал эту петлявшую меж ущелий дорогу. Теперь она пуста, лишь какая-то повозка медленно спускаются с горы. Он огибает выдающуюся острым выступом скалу с мшистым ржаво-зеленым верхом и углубляется в голубоватую дымку просторной долины.
На дороге ситуацию оценить нетрудно. Куда сложнее разобраться в своей. Он был почему-то уверен, что Илья жив. Израненный, покалеченный, может быть, но живой. И ничего не потребовалось бы от него, как только свести их. Теперь – совсем другое. Смерть человека, которого знал близко, поразила даже его, а каково ей? Она так страдает… она просто вне себя, хоть и была еще надежда. А что, когда узнает? Он жалел уже, что попросил ей не говорить. Как раз лучше, чтобы узнала не от него. Чтобы он явился не вестником горя, а утешителем, другом, братом… Да, братом, – что ж такого? Когда любовь отдана другому, остается привязанность брата. В этой безысходности, в безутешном ее горе кто поможет и поддержит, как не он? Он станет ей опорой, и зависит это вовсе не от него, – так распорядились обстоятельства…
За поворотом, где дорога, поднимаясь, обвивает гору серпантином, он круто взмывает и пролетает над правым горбом. Только в горах чувствуешь всю мощь и гибкость машины, достающей мест, недоступных летчикам и скалолазам. Пройдя над самым хребтом и вспугнув пару диких коз, он появляется снова над дорогой. А вот и завал: серая полоска шоссе перекрыта грудой камней. Сверху она ничтожна – метров, наверное, с полста. Пять машин – два фургона, уазик и две легковые – стоят поблизости, несколько человек, разбежавшись, смотрят снизу на вертолет и машут руками.
«Понимаю, – говорит им Руднев, – но глянем дальше… – и идет над дорогой, петляющей к перевалу. – Надо как-то устроить, – думает он, – чтобы сообщила сестра. Постараться как-то подготовить, да… но скажет пусть она».
Он понимает, что это слабость, что ему стыдно будет перед молодой решительной сестрой, но это, в сущности, мелочь. Как хорошо все ж, что не признался, не объяснился с нею тогда, на озере. А то подумала бы, что рад гибели Ильи и хочет воспользоваться… Как может он радоваться?
Вон и еще завал. И еще…
«Да и хочу ли я воспользоваться? – думал он. – Я люблю ее, это правда. И буду помогать, как умею, чем смогу. Ну, а как поступит она, ее дело. Забыть все непросто, и, наверное, не забудет долго… а может, и никогда. Но жизнь есть жизнь».
Шоссе за перевалом выходит в долину, и, судя по движению между станицами, дальше дорога свободна. Он все же поднимается повыше и, прежде чем повернуть обратно, облетает долину по пологой дуге.
Жизнь есть жизнь. Он не знает, как может все повернуться, как это произойдет, но, скорей всего, так и будет. Да и не может, и не могло быть по-другому… Есть, значит, судьба. Она есть. Эта солнечная девочка назначена была ему, и – пусть через страшные испытания, через страдания и горе – они все же соединятся и будут вместе… Как он будет ее любить!
Мгновенно просиявшее в его глазах счастье смутило его, он покачал головой и поник. Вот и он, этот могильник… Даже издали город похож на раскинутое по побережью, в тополях и кипарисах, кладбище.
Ну как, как ей это сказать?.. А Илья? Какой хороший был парень… Он не испытывает к нему ни малейшей ревности, но лишь печаль, горечь и даже раскаяние, что в чем-то прежде ему завидовал.
Он сбросил газ, начиная пологое снижение, и тут почудилось, что кто-то его позвал, будто вскрик «Сергей!» прозвучал где-то – в кабине или в нем самом, – и то был голос Ильи.
«Не к добру, когда покойник зовет», – подумал он, почувствовав холодок под екнувшим, точно сбившемся с ритма, сердцем. Но нет… Это сбилось, екнуло и вдруг остановилось горячее сердце машины.
«Что такое… Бензин?.. Авария?»
А вертолет уже накренился и всею тяжестью несся к земле. Двумя руками, всем телом он навалился на ручку, пытаясь его выровнять, – тщетно. На авторотацию поздно: слишком, слишком низко…
«Что ж ты, брат… – сказал он железному другу. – Неужели конец?»
Вертолет падал, проворачиваясь вокруг оси, и он очень отчетливо, как в стереотрубу, увидел закружившиеся вокруг море, горы, развалины городка с взлетающими наискось кипарисами, стадионом и Викой… Вика! С кем она теперь останется? Кто о ней позаботится? Вика – счастливая, улыбающаяся, какой увидел ее на портрете и влюбился, – мелькнула и исчезла, закружившись, как тогда на «Сюрпризе»… Мутная ширь разлива с торчащими крышами домов, на которых сидели махавшие руками люди, прошла перед глазами… Верный его товарищ Славкин, просторный класс их училища… Первый прыжок с парашютом, весенняя грязь на празднично-желтой его ткани… Одновременно с этими воспоминаниями, мелькавшими как мгновенные цветные фотографии, в нем проносились быстрые, четкие, отрывочные мысли. «Славкину не на чем теперь работать… жаль». «Борисов тоже разбился, но не насмерть… Главное, не взорваться».
Он выплюнул горячую солоноватую слюну: из прокушенной губы сильно шла кровь. Так же вот, и еще хуже, обрезался он о жесть, когда упал в детстве с автожиром. Его маленький славный автожир пронесся мимо, и лицо мамы с испуганными глазами возникло на миг перед ним. О, мама! Прости, прости, мама… Вот она надевает ему клетчатый пиджачок, провожая в школу, и машет вслед рукой… Вот он плачет над сломанной игрушечной машинкой, подаренной на день рождения, и безутешные слезы капают на его новую синюю рубашку. Вот он на саночках, слетев с горы, кувыркается в сугробе… А вот совсем-совсем маленький стоит голышом на табуретке, и мама, еще молодая, темноволосая, утирает его после купанья полосатым полотенцем… Вся жизнь за несколько мгновений промелькнула перед глазами, и вот они – несущиеся в лицо камни и пыльные кусты склона, треск разлетевшегося вдребезги винта, сотрясение и грохот удара – вертолета о землю, и его – о стекло кабины…
Руднева вышвырнуло из кувыркавшегося по склону разваливающегося вертолета, и тот, ударясь о валун, зацепился, полыхнул желто-багровым пламенем, и покоробленные железные останки затрещали весело и жадно. Но Руднев не видел этого. Он лежал на склоне, раскинув руки, как подбитая влет птица, повернув грубовато-широкое прекрасное лицо в небо, с которым не хотел расстаться и в смерти.