СВЕТОТЕНИ

Глава VII

1

            Зоя, придя домой, переоделась, разогрела обед. Разговор с Чарушкиным, напомнившим об Олеге и убийстве, не выходил из головы. Дядю Женю она знала с детства, это был хороший, приветливый человек, часто заговаривавший и шутивший с нею во дворе и всегда чем-нибудь угощавший. Когда после смерти жены он начал тихо спиваться, а потом и совсем опустился, ей было бесконечно его жаль, но чем она могла помочь? Ей жалко становилось, глядя на него, и других бездомных и пьяниц, которые стали такими из-за слабости, неустройства или каких-то тяжелых обстоятельств. Ужасная смерть его ее потрясла. Кому мешал этот безобидный человек? Неужели это мог сделать Олег, так душевно когда-то говоривший о нежности, так трогательно признавшийся ей в любви, так робевший каждого ее взгляда? Это казалось нелепостью. Но как тогда понимать тех головорезов и чудовищные фразы на его стенах, которые сама она прочла, быв при обыске понятой? Неужто прав этот его приятель, что столь гибельные следствия могли дать их неудавшиеся отношения?

            Да нет, глупости. Так не бывает. Уж она тут, во всяком случае, не при чем. Хотя снял он эту квартиру, понятно, из-за нее. А не живи он тут, не встречайся с дядь Женей… «Фу, чушь какая!.. – подумала она с досадой. – Так вот и выйдет, что из-за меня все. Что из-за меня он куда-то его потащил. Хотя, конечно… из-под моей же двери… Ах, что за бред?!» – отмахнулась она от дурацких мыслей. Не бывает, чтоб из хороших поступков рождались плохие. А что она сделала плохого? Она была только честной. Всегда. Честной, никогда не лгавшей ни себе, ни другим. Этим, может быть, и хороша…

            И она задумалась о себе. Сидела за столом, забыв о неубранной посуде, смотрела через окно в сквер и думала. Она любила в себе эту правдивость и чистоту, ей нравилось, когда другие замечали их в ней и ценили. Но в душе сознавала, что это всего лишь готовность к какому-то призванию, а не само призвание. Если кто-то по натуре отважен, но в жизни не совершает смелых поступков, что толку от такой отваги? Она искала и пока не находила себе применения, душа ее сияла чистотой еще не наполненного сосуда. Впрочем, сосуд почти полон был прозрачной блистающей влаги – насыщенного раствора любви, и недоставало лишь маленького кристаллика – предмета этой любви, чтоб началась бурная кристаллизация, и душа засверкала, заиграла всеми гранями, как алмаз. 

            Она почти не помнила отца, рано оставившего семью, воспитывалась мамой и бабушкой, учительницей русского языка, что-то в юности пописывавшей, страстно любившей литературу и приохотившей внучку к чтению; училась очень хорошо и выросла на книгах. Опыт первой сильной влюбленности лишь слегка поколебал романтические ее представления, зато усугубил жившее в семье недоверие к мужчинам, способным на резкие поступки и порывы, путавшимся в целях, а то и вовсе не понимавшим жизни. И всерьез тогда задумалась, стоит ли связывать себя с таким ненадежным существом, не лучше ли пройти жизнь в благородном и гордом одиночестве. Обжегшись на клубе весталок, не разочаровалась в девстве, но стала искать истинные образцы и подумывала даже о монастыре. Заходила иногда в монастырский храм и расспрашивала молодых монашек, горячо одобрявших ее намерение вступить в сестричество, но что-то все же ее сдерживало. Возможно, монотонность их жизни в однообразных занятиях и молитвах. Да и мама с бабушкой вряд ли поддержали бы. Наконец, хотелось закончить институт. Случайно там же, в церкви, познакомилась с девушкой-волонтеркой, помогавшей одиноким инвалидам, пришла с нею в отряд волонтеров и открыла для себя целый мир бескорыстного служения, непоказного подвижничества, и поняла, что хотела бы именно этого. Для начала стала посещать двух ветхих, по-соседски живших, старушек, мыла у них полы, стирала, готовила, приносила лекарства, и чем трудней и неприятней была работа, тем казалось ей лучше. Старушки были совсем разные. Одна, болезненная, расплывшаяся, слезливая, все лежала или сидела в постели, жалуясь на здоровье и несчастливую судьбу, рассказывала грустные истории из своей жизни и готовилась помирать. Вторая, сухая, морщинистая, согбенная, припадавшая на одну ногу и к тому ж глуховатая, была довольно подвижна и постоянно ковыляла по своей комнатке, крикливо ругая соседей, правительство и собес и мешая Зое. Постепенно она притерпелась, приспособилась к ним и находила даже удовольствие в своем, пусть и невеликом пока, служении, чувствуя в то же время, как мягче и терпимее становится сама к людям и как это для нее благотворно. Но что-то говорило ей, что на этом не успокоится, нетронутые струны души томились, и ей грезились все новые ситуации и возможности. То воображала вдруг, что как-нибудь встретит среди волонтеров человека немногословного, решительного, приятного, и в деятельном самоотверженном их служении они пойдут дальше вместе, и союз этот будет настоящий, без эгоизма, ревности и претензий. То являлась дерзкая мысль самой сотворить такого человека, – сотворить из того, что есть, пользуясь, как орудием, его к ней любовью. Вспоминался Олег, готовый на все по мановению ее мизинца, – из такого можно было слепить все, – и жалела, что встретилась с ним не вовремя: сегодня бы уже не оттолкнула.

            Она встала, подошла к окну, замутившемуся от поземки, бившей в стекло сухим мелким снегом. Черные костлявые стволы в сквере побелели за косой мятущейся кисеей, и стихи Фета: «Какая грусть! Конец аллеи опять с утра пропал в пыли, опять серебряные змеи…» пришли на память, и ей в самом деле стало грустно. Но это, она знала, минутное. Это пройдет, как и эта пурга, как и эта зима. А весна снова обовьет все пушистым зеленым кружевом, брызнет соками и цветами, и этот голый, как скелет, сквер превратится в волнующееся, живое, прекрасное существо, явившееся к ним в город, чтоб будоражить голосами птиц, запахами леса и трав и звать в зеленые чащи, в раздолье полей… или хотя б куда-нибудь! Это близкое, зовущее и неведомое будущее волновало ее, и хотелось, чтобы оно наступило побыстрей.

 

2

 

            Возвращаясь вечером с очередного «дежурства» (как она называла посещения старушек), Зоя столкнулась снова с Чарушкиным. Обогнав ее на Ярославской, он прижался к тротуару и, открыв дверь, ждал. Зоя сделала вид, что не заметила, но он посигналил и, высунувшись, окликнул.

            «Еще ухажер на мою голову», – насмешливо подумала она. Но тут ей пришла занятная одна мысль, и она села в машину.

            – Поздно гуляете, – заметил Чарушкин.

            – Нет, я не гуляю. А вот вы, наверно, так просто катаетесь?

            – Бывает, и катаюсь. – Он тронулся, искоса к ней приглядываясь. «Красивая девка, – думал он. – Неуж правда целая?»

            – А можно и подвезти кого-нибудь или привезти что, раз машина… – продолжала Зоя, давно заметив его интерес и пытаясь обратить его на пользу.

            – Я и подвожу. Вас вот сейчас.

            – Да нет! – отмахнулась она. – Я и сама доберусь. А есть люди, которые сами не могут. Старики, например, инвалиды, больные…

            – Иногда и старикашку какого подброшу.

            – Иногда. А можно и почаще. Вот наши ребята всегда помогают, кто чем может. Некоторые одеждой, если есть. Некоторые – починить что-то, отремонтировать. А у вас машина…

            – Это студенты, педики ваши? – сощурился он презрительно.

            – Нет, из нашего отряда.

            – Что, весталки?! – выпучил глаза Чарушкин и вдруг захохотал.

            – Ах, да какие весталки!.. – воскликнула она, покраснев, – при чем весталки? Я про волонтеров… Есть такие люди – волонтеры, – начала она объяснять. – Добровольцы по-другому. Они помогают нуждающимся, есть и отряды такие – волонтеров…

            – А-а! – понял Чарушкин. – Так вы не весталка уже, а волонтерка! Другое дело!

            – Да не в названии дело! А чем люди заняты, понимаете? Они по-мо-га-ют! – звонко и раздельно произнесла она. – А вы тут катаетесь…

            – Гм!.. ну…

            – А хотите, я познакомлю вас с нашими? – спросила вдруг она, за минуту перед этим и не думав о такой возможности.

            – Сейчас прямо?

            – Да, прямо сейчас!

            – Гм… ну… – Чарушкин быстро соображал. Если он согласится, то много выиграет в ее мнении и доверии. А если возьмется и подвозить еще кого-то, это ж отличное прикрытие! – А что, поехали! Это где?

            Зоя, не ожидавшая, что он согласится так легко, радостно объяснила, как ехать, и Чарушкин тут же развернулся. Но едва двинулся по Ярославской обратно, как почувствовал, что что-то «не так»: он отступает от своей программы. Он привык и должен быть один, он волк-одиночка, и какие-то «ребята» вовсе ему ни к чему. «Свихнулся» ж он из-за этой девицы, стараясь втереться к ней в доверие. А зачем? Он что – собирается месяцами ее обхаживать? Он что – Изотов? Мысль об Изотове не просто раздражила, но озлобила его. А ведь он опустился уже до катаний, до любезных разговоров… 

            Чарушкин понял, что ни в какой отряд с нею не поедет, – надо лишь прервать как-то это движение. Понял также, что другой такой случай вряд ли выпадет. «Хорошо, что не в брюках…» – заметил он, скосив глаза. Метров за триста до перекрестка, у новостройки, в машине заглох мотор.

            – Бензин кончился? – улыбнулась иронически Зоя.

            – Да нет, заправлялся. Сейчас глянем… – Он вышел, поднял капот, поковырялся там с минуту, потом, открыв с ее стороны дверь, полез в бардачок. – А вы пересядьте пока, чтоб не замарал… – предложил он, и открыл ей заднюю дверцу.

            Зоя пересела, но не успела опуститься на сиденье, как он опрокинул ее, навалился и стал лихорадочно рвать на ней белье. «Счас ты получишь, с-сука… весталка, – шипел он грубо и хрипло. – Счас ты…» Она, яростно отбиваясь, закричала, он зажал ей рот вонючей, в бензине, ладонью, она схватила ее зубами, и он сильно ударил ее по лицу. Зоя вскрикнула, силясь сбросить с себя это грубое вонючее животное, царапалась, кусалась и била его, куда попадя, но он как будто не чувствовал, и слезы ужаса, бессилия и отчаяния вскипели на ее глазах… 

            Вдруг как будто что-то взорвалось сверху, и острый холод ударил ей в лицо. И еще раз. От внезапного визга и хохота – совсем близко, чуть ли не в машине – она содрогнулась, судорожно пытаясь прикрыться. Это мальчишки, оказавшись где-то поблизости, обнаружили их и забрасывали снежками. Чарушкин тотчас ее оставил и торопливо, пнув по ее торчавшему наружу сапожку, захлопнул дверь и обежал машину. «О, балда… еще и заглушил!» – ругал он себя, сев за руль и поворачивая трясущейся рукой ключ. Мотор взвыл, машина, брызнув в мальчишек снегом, рванула с места. И в то же мгновение, почти на ходу, из открывшейся задней двери вывались головой вниз Зоя. В машине, вся трясясь, она успела-таки неимоверным усилием повернуться, ухватить и толкнуть ручку. Ее развернуло на грязной обочине, сильно обо что-то ударив и оцарапав, но, ничего не замечая, она вскочила, как в горячке, и побежала – прочь от удалявшейся к перекрестку машины, от кричавших вслед ей и бросавшихся снежками мальчишек. Бежала, не понимая, куда и зачем, ей хотелось лишь скрыться как можно дальше: все мерещилось, что вдруг вынырнет откуда-то Чарушкин, и тогда уж несдобровать. У мебельного магазина, тяжело дыша, приостановилась, отряхнулась, осмотрелась в свете витрины. Шапочки на голове не было, не было, конечно, и пакета с хлебом. Но в кармане куртки остались деньги, и она побежала на автобусную остановку. В автобусе на нее оглядывались – видно, тот еще видик: думали, верно, что пьяная, вывалялась в снегу. Но ей было все равно: домой, скорее домой! Села где-то сзади, отвернулась к окну, водя пальцем по замерзшему стеклу. Мыслей никаких, лишь дрожит что-то внутри, и гнусное, тошное ощущение нечистоты да тихий, тягучий какой-то ужас…

            Матери дома не было: наверно, у бабушки. Загорелись обменять квартиру и бабушкину комнату в коммуналке на трехкомнатную, и обсуждениям теперь нет конца. Пошла в ванную и долго оттирала, смывала с себя липкую похабную грязь. С горячей водой душа и слезами о поруганном девстве пришли мысли. Пойти заявить в милицию? Можно. Его возьмут и, наверное, посадят. Но пройти через стыд освидетельствований и суда, чтобы узнал весь город, и навсегда остаться опозоренной? И кому – ей, так превозносившей невинность и целомудрие? Это невозможно, нет. Она такого не перенесет. Пусть это будет тайное ее несчастье, она не признается даже матери. Хотя маме можно бы, но ахи да охи начнутся, разговоры да советы, – нет, не признается… А о ссадинах скажет, что поскользнулась и упала.

            А это животное, этот кобель… она его не понимала. Слышала о насильниках, нападавших на улицах, но чтоб изнасиловал знакомый… и так грубо, по-скотски? Конечно, он мерзавец, но, может быть, поступил так он именно с нею?.. нарочно – именно с нею? Недаром же хрипел все: «весталка»…

            А Чарушкин в это время, заехав домой и взяв, какие были, деньги, бежал из города. Он запаниковал. Он уверен был, что она заявит – может быть, уже заявила, и его схватят по горячим следам. Понимал, что нельзя долго ехать на машине, ее будут искать, и остановить может любой гаишник. В соседнем городке жил дядька, но к родственникам тоже нельзя. И тут вспомнил про дядькину дачу, где бывал летом, про навес, куда ставил машину, и погнал туда. Как поступит дальше, не очень представлял, но понял уже: с «весталкой» свалял дурака. Он «чистильщик», и не надо было отклоняться. Или хотя б уж подготовился. Нет… поддался эмоциям – и вот провал. Правда, помешали пацаны, а то все бы сошло. Отвез бы куда подальше и прикончил. Он представил, какой фантастической могла быть эта оргия, как натешился бы над молодым трепетным телом, и пенные слюни выступили по углам его губ. Что ж… еще не вечер. Я – вот он. Нож – вот он. Люди – вот они, кругом… Но что-то ему говорило, что непоправимое случилось и конец близок. Но тогда, думал он, это должен быть какой-то необыкновенный, фантастический конец… 

 

Глава VIII

1

 

            Харит принял не допрошенную из-за болезни Изотову, но не ждал чего-либо от этой встречи: что может сказать о сыне мать?

            – Вы говорите, хотите сообщить что-то важное? – удивился он, глядя на полную, порывисто дышавшую – возможно, от волнения – женщину, довольно, впрочем, решительную.

            – Очень важное. Сын наш ни в чем не виноват. Ни в чем. Он задержан по ошибке, –убежденно заявила Нина Михайловна.

            – Ну, если это и есть то важное… – усмехнулся мягко следователь.

            – Нет. Я знаю, кто убил. Это парень с их курса. Чернявый такой, с коричневыми глазами, в кожаной черной куртке. Чарушкин… да, Толик Чарушкин.

            – Мы его уже допросили. Он действительно имел некоторое отношение…

            – Он не имел отношения. Он убил, зарезал. Он – убийца. А вот отношение… какое-то… очень слабое, никакого почти… имел как раз Олег, сын. И вот он теперь сидит, а тот разгуливает!

            – Я понимаю ваши чувства…

            – Дело не в чувствах, а в фактах. И я расскажу вам все факты, от начала до конца. Вы только записывайте. А потом задавайте, если хотите, вопросы.

            – Вы что же – все видели?

            – Да, я видела! – заявила Нина Михайловна. – Так вот, когда Олег утром пришел на ту квартиру, то есть поднялся только на площадку, этот бомж… Женька, кажется… он спал под соседней дверью и мешал девушке выйти. А ей в институт. Она попросила помочь, и Олег оттащил бомжа от двери. Потом пошел к себе. А потом позвонил этому Чарушкину, чтобы тот заехал – вместе съездить в редакцию. Тот приехал. А когда уже уходили, сошли уже на второй этаж, Чарушкин вдруг говорит: что вы эту грязь, этого бомжа тут терпите. Давай уберем. Заметьте, не Олег это предложил, а Чарушкин, Олег как раз не хотел. Но у того машина, настоял. Погрузили бомжа в машину, поехали. Олег не знал даже, куда едут, он сам пассажир. Все Чарушкин. За переездом, в заброшенном каком-то доме, он сволок его в подвал и там запер.

            – Сам сволок и запер, а ваш Олег только смотрел? – не выдержал Харит.

            – Именно сам сволок и сам запер, а Олег еще отговаривал: замерзнет, мол, не надо. А тот: пусть охолонет, потом заберем.

            – А вы в это время стояли за углом, подсматривали и подслушивали? – уточнил уже насмешливо следователь.

            – Я не стояла за углом. И у вас в квартире я не стояла за углом, но знаю, что вы сказали жене, что на обед сегодня не придете, и она дала вам сто рублей, которые вы положили вот в этот нагрудный карман. Посмотрите, не лежит там сотенная бумажка?

            Харит густо вдруг покраснел, что было странно для его худощавого сухого лица, не сводя с Изотовой растерянного взгляда. Та торжествовала.

            – Нужны еще подробности? Для подтверждения?

            – Достаточно, – быстро собрался Харит. – Мы это потом обсудим. Я внимательно вас слушаю.

            Нина Михайловна рассказала в нескольких словах, как после редакции они заехали к Зое, откуда Чарушкин сразу ж почти сбежал, а за Олегом явился уже вечером – чтобы съездить якобы за этим Женькой. И действительно, поехали и спустились в тот подвал…

            – А там… – Нина Михайловна, точно в позыве тошноты, поднесла ладони к горлу, – там… этот бомж в луже крови, весь изрезанный… И Олег… он даже не понял сначала, думал, кто-то другой… А тот запер дверь, сует ему нож: на, мол, твоя очередь… Он не хотел брать, но понял: не возьмет – тот прирежет и его. Он взял – голыми руками, оттого и отпечатки!.. а тот же в перчатках, понимаете?.. Взял, а тот ему сзади: бей давай, бей! и хочет обратно уже нож вырвать… Не успел, слава богу. А то не было б уже и сына… Не успел: милиция нагрянула. Ну, тот лампочку разбил и через дыру какую-то – вон. Знал он этот подвал… А Олег… он очень испугался, конечно. Тоже как-то дыру эту нащупал, вылез и сидел где-то в закуте, пока тихо стало. А потом выбрался и побежал. Его и задержали на улице… – Нина Михайловна замолчала, опустив на колени руки и глядя в угол, как будто еще видела там что-то.

            – А Чарушкин когда вернулся в подвал? Когда от девушки той ушел?

            – Наверное.

            – Этого вы не видели?

            – Этого – нет, не видела.

            – Как же так? – удивился Харит.

            – Я же не ясновидящая, – призналась Нина Михайловна. – Я читаю мысли. На свидании с сыном я вошла в его память и увидела, как это было. Я могу выйти сейчас на волну вашей памяти и рассказать о вас абсолютно все. Нет, нет! – с улыбкой подняла она руку, увидев, как смутился следователь. – Мне это не надо, не беспокойтесь. Но если б здесь сидел этот Чарушкин, я описала бы каждый его шаг, и во всех подробностях.

            – Поразительно! – восхитился Харит. – Вам бы, Нина Михайловна, следователем!.. А так вы не можете?

            – Нет, на большом расстоянии я не воспринимаю.

            – Так, так… – соображал Харит. – Возможно, вы нам в чем-то и помогли бы. Не возражаете?

            – Я с удовольствием.

            – Но это потом. – Харит достал из ящика стола и открыл какую-то папку. – Допустим, все так. Но как вы объясните записи в дневнике вашего сына, эти надписи на стенах, в которых прямо говорится об уничтожении слабых, неполноценных людей?

            – Ах, это же совсем, совсем другое! – воскликнула, всплеснув руками и с сожалением глядя на Харита, Нина Михайловна. – Это же… Если бы вы читали внимательно дневник, это же ясно, это несчастная, безответная любовь… да, да!.. Мальчик захотел стать сильным, мужественным… и наткнулся случайно на этого безумного философа, шизофреника, вообразившего себя сверхчеловеком, как другие воображают себя Наполеонами. И сделал эти выписки… Это не его слова и не его мысли! А уж к убийству этого несчастного вообще не имеют никакого отношения!

            – Что ж, возможно. Возможно. Я посмотрю.

            – Но сына, если он не виноват, зачем же держать? Он же совсем не при чем, понимаете? Совершенно!

         – Нина Михайловна, давайте так. – Следователь призадумался, выражение это шло к его аскетическому лицу, и она ловила каждое его движение. – Мы вызовем снова Чарушкина, но скорее формально; он будет, вероятно, врать, но вы в это время будете в соседней комнате и снимете с него всю информацию. Причем, как можно больше деталей, подробностей, понимаете? А потом устроим ему допрос с пристрастием. Если убийца он, – а я не исключаю, – ваш сын свободен. Видите ли, – Харит закрыл и положил в стол папку, – он занял теперь странную позицию. Он уже не отрицает, что причастен и убивал. Вообще ничего не отрицает. Он как-то равнодушен и, кажется, обозлен.

            – Ну, а как бы вы хотели! – взвилась Нина Михайловна. – Ни одному слову его не верят, хоть и не виноват, а настоящий убийца на свободе! Как тут не обозлишься и не разуверишься!

            – Так мы договорились? – улыбнулся на ее горячность Харит. – Мы вызовем вас снова, и, видимо, очень скоро.

            – Да в любое время, хоть ночью!

 

2

 

            В тот же день Харит отправил за Чарушкиным оперативников. Был второй час, и они застали дома Ольгу Петровну, зашедшую на обед.

            – А сына нету, – сказала она. – Поехал к какому-то товарищу. Звонил мне с дороги. А что случилось?

            – Давно уехал?

            – Вчера.

            – Где живет этот товарищ?

            – Не знаю, в каком-то поселке, кажется. Да что случилось? – начала она беспокоиться.

            – У него синие «жигули», номер… – милиционер назвал номер машины, заменив восьмерку тройкой.

            – Нет, нет! – обрадовалась Ольга Петровна. – Не тридцать, а восемьдесят.

            – Ошибочка вышла. Извините.

            «Бежал! – понял Харит. – Оплошность непростительная».

            Чарушкин исчез вместе с машиной. В городе ее не обнаружили, и следователь, связавшись с Управлением, попросил объявить в розыск автомобиль и владельца. Бегство было явным подтверждением вины, и он испытывал некоторый стыд за удержание в сизо Изотова. Наутро он вызвал его, чтоб оформить подписку и выпустить из изолятора.

            Олег подумал, что это очередной допрос, хотя не понимал, зачем: он все уже сказал.

            – Ничего не хотите добавить к прежним показаниям? – спросил следователь.

            – Ничего, – буркнул хмуро Олег.

            – Почему вы скрывали, что в тот день заезжали из редакции к Гараниной Зое, вашей соседке?

            – Ну, заезжали. А какое это имеет значение?

            – Значение имеет то, что Чарушкин вскоре ушел, а вы остались.

            – Ну, и что? Это она вам сказала? Или Чарушкин?

            – Понимаете, Изотов, – продолжал, сев за стол и подвинув к себе какие-то бумаги, Харит. – Всякая мелочь может иметь значение. Но я сейчас не об этом. Вы слышали, наверно, об убийствах, что происходили в последнее время в окрестностях и в городе? Убитые – в основном бомжи, пьяницы, то есть люди слабые и уродливые, как там у вас написано. И убийства все очень схожи, как и то, в котором вы подозреваетесь. То есть совершены одним и тем же… я хотел сказать, человеком, но разве это человек? Кровавым маньяком! Понимаете, о чем речь? И какая над вами угроза?      

            Олег страшно побледнел.

            – Вот почему важно абсолютно все, и ничего не надо скрывать. Распишитесь здесь вот, – подвинул он Изотову листок. – Это подписка о невыезде. Вы, пока не закончим следствие, не должны никуда отлучаться. Понадобитесь как свидетель. Это вам понятно? А теперь свободны, идите домой. – Он видел, как сильно опять переменился в лице Изотов, сделавшись розовым, почти пунцовым, как, поспешно расписавшись, растерянно встал, не веря, что его отпускают. – Вещи свои получите у дежурного. Да матери спасибо скажите, – не удержался он от улыбки. – До свиданья!

            Выйдя на улицу, Олег ослеп и зажмурился от солнца, проглядывавшего в просветы облаков, от белого снега и простора. Ветер обдавал снежной пылью с карнизов, и он весь дрожал от холода и нестерпимой радости. «Свободен! Свободен! Свободен! – ликовала душа. – А мать-то тут при чем?» – удивлялся он и недоумевал. Она могла, конечно, хлопотать, и даже наверняка, но чтобы совсем освободить…

            Отец, после трех уроков первой смены, был дома. Увидев сына, он изумился, обрадовался ужасно и бросился навстречу:

            – Олег, ты?! Ах, дружок ты мой!.. ну, наконец… наконец… – Они обнялись, все обиды были забыты. – Как я рад… как рад… – все повторял Дмитрий Иванович, похлопывая и поглаживая сына по спине. Когда отпустили друг друга, глаза у обоих были влажны.

            – А я-то как рад! – воскликнул, смеясь и стараясь скрыть излишнюю чувствительность, Олег.

            Тут же позвонили матери.

            – Я дома, мам! – сообщил весело сын. – Спасибо тебе! Харит велел сказать…

             Нина Михайловна не ожидала столь скорого результата, полагая, что освободят его только после допроса и ареста Чарушкина. Но вдвойне обрадовалась этой новости, так как с утра была жутко расстроена газеткой со статьей об убийстве, которую принесла и всем показывала Зина. Статья была подборкой уличных слухов, и хотя факты в целом соответствовали, – Изотов снимал квартиру, в которой жил раньше бомж, частенько ночевавший на «своей» площадке, и вот бомж жестоко, зверски убит, а Изотов, задержанный по подозрению в убийстве, находится под следствием, – это была страшная и обидная неправда. Но что она могла сделать? Ходить и доказывать каждому, что Олег ни в чем не виноват? Было ужасно тяжело, она не представляла даже, как досидит до конца дня. И вдруг эта потрясающая спасительная весть!

            Тут же, вся сияя, она побежала к Кузьминичне, чтобы сообщить той новость и отпроситься домой. Заведующая, прочитавшая тоже статью, от всей души порадовалась и, костеря грубыми словами журналистов и газету, вышла с Изотовой в отдел. Атмосфера сразу переменилась. Нине Михайловне улыбались, некоторые поздравляли ее. А она была просто счастлива.

            – Дай-ка мне эту газетку! – потребовала она у Зины.

            – Да ты порви ее, Нин, порви! – кричала звонко Маргарита.

            – Нет, зачем. Пригодится. – Нина Михайловна запихнула газету в сумочку и, всем улыбаясь, ушла.

            Дома в этот день был праздник. По дороге, не пожалев денег, она взяла бутылку «мартини», торт, фруктов, приготовила на скорую руку сыр, рыбу, салаты, и, как давно уже не бывало, они весь вечер сидели втроем за столом, разговаривали и вспоминали, и в центре, разумеется, был Олег. Он раз, и другой, и третий рассказывал о подвальном своем кошмаре и о кошмаре заключения, и оба они – отец и мать – смотрели на него как-то по-другому, понимая, что пережитым он далеко обошел их, выстрадал что-то, чего они никогда, может быть, не узнают, – смотрели как на бывалого, хоть и юного, героя, вырвавшегося из когтистых лап смерти. Дмитрию Ивановичу, правда, хотелось сделать свои выводы и высказать сыну поучительные соображения, но, понимая, что не время и не место, он оставил это на потом, ограничившись краткими народными сентенциями вроде «от тюрьмы да от сумы не зарекайся», «береги честь смолоду» и пр. Решено было, что Олег съездит сразу же в институт, чтобы восстановить доброе имя и изменить общественное мнение в свою пользу.

            Нина Михайловна, чтобы не портить настроения, не сказала за столом о газете, но в спальне показала статью мужу.

            – Как?! – воскликнул Дмитрий Иванович, побагровев. – Это же газета Садовского!

            – Вот тебе и друг, – усмехнулась она. – А ты деньги у него взял. Верни, и немедленно!

            – Какое свинство! – негодовал Дмитрий Иванович. – Это просто подлость!

<=

=>