СВЕТОТЕНИ
Глава IX
1
На другой день он приехал к Садовскому в офис. Тот, проходя в свой кабинет, явно обрадовался, увидев в приемной Изотова.
– А, Димитр! – с улыбкой протянул он руку и пропустил перед собою. – Заходи.
Дмитрий Иванович вошел, испытывая неловкость и смущение оттого, что должен говорить неприятные вещи. Чтобы не расслабиться как-нибудь, не стал откладывать.
– Вот, возвращаю, – сказал он, достав из портфеля и положив на стол две банковские пачки. – Большое спасибо, не понадобились.
– Да? – удивился и как будто огорчился Босс. – Ты уверен?
– Уверен. – Дмитрий Иванович достал затем газету, раскрытую на статье об убийстве, и положил рядом. – Я вот этого, Борис, не понимаю. Одной рукой ты вроде помогаешь, а другой… Я от тебя не ожидал.
Садовский взял газету, взглянул.
– Ты думаешь, конечно, это сделал я и, возможно, с умыслом, да?
– Получается, так.
– А я ведь тебе говорил: я не определяю направление газеты. И уж тем более содержание номеров. В печать их подписывает редактор! Да, я прочел это вчера. Но – как читатель, не более. – Он взял сигарету, закурил. – Да сядь, что ты, как столб… Я понимаю… конечно, неприятно. Но это же факты, их не обойдешь. Да и сама газета – факт городской жизни, тоже не прикроешь. Или ты хотел, чтоб все шито-крыто? Это невозможно! Я понимаю, это твой сын… это личное. А был бы тут, положим, артист какой или художник? Уж так бы разрисовали – только держись!
Дмитрий Иванович тоже потянулся с насмешливыми глазами за сигаретой.
– Так все нормально, по-твоему?
Садовский развел руками.
– А если я тебе скажу, что все это – чушь и напраслина? Сын мой дома, понимаешь? Он дома! Его отпустили! А тут написано, что в сизо. Написано, что убийца!
– Отпустили? – переспросил живо Босс. – Ну, так и ладно… рад за тебя. А когда?
– Вчера и пришел.
– Вот! – вскрикнул Борис и встал. – Вчера! А газета печаталась позавчера ночью! А материал подготовлен еще раньше! Чего ж ты хотел? Там же не нострадамусы, чтоб предвидеть! На момент выхода все соответствовало.
– Ну, пусть так… Но теперь… Ситуация же изменилась! Убил совсем другой, а люди читают: Изотов. Это как? Надо немедленно… как это у вас… не опровержение, а… статью, что ли, опять?
– Это другое дело. – Босс взял со стола и положил в сейф деньги. – Это совсем другое дело, – повторил он миролюбиво и с насмешкой взглянул на Изотова. – А то с такими претензиями, понимаешь… Как будто я свинья и последний подлец!
Дмитрий Иванович опустил глаза и порозовел, потому что именно так думал и с этим пришел, и теперь рад был, что не сказал грубых слов.
– Да нет, – пробормотал он, – нет. Я как раз, чтоб сообщить, что сын дома. Но подумал, что чем в редакцию идти, лучше к тебе…
– А настоящего убийцу взяли? Кто он?
– Знаешь, в милицейские и следственные дела я не вхож… а кто убил, знаю. Это сокурсник сына, Чарушкин. Да они ж в редакцию к тебе заезжали!
– Чарушкин! – воскликнул Босс, живо вспомнив презрительное высокомерие и неясное брожение в глубине кофейных глаз, и тугое пожатие руки, зверски убивавшей человека, ощутил на своей ладони. – Так, так… Чарушкин. А я, представь, что-то в нем почувствовал… серьезно! Так вон что… Чарушкин! – воскликнул он снова, закурил вторую сигарету и прошелся в некотором возбуждении по кабинету. – А он ведь заходил сюда два раза. И думаю, специально. Ну, артист!..
– Так вот и ходят и живут среди нас, и не подумаешь даже, что убийцы, – невесело подытожил Дмитрий Иванович. – А помельче злодеев – тех и вовсе не определишь. Чиновник какой-нибудь. При галстуке, лоснится весь… а копни-ка глубже…
– А, дошло, наконец! – обрадовался Садовский. – Понял теперь, что мир из двух половин?
– Ну, не половин…
– Половин, половин! – напирал весело Босс, особенное удовольствие находя в том, что, представляя вторую половину, остается неузнанным. – Ты же умный человек, математик. Философ! И не понимать таких элементарных вещей? Я вот слышу кругом: отчего так много страданий и зла в мире? Если бог человеколюбив, почему ж он создал для людей такой мир? Ха-ха! Вот жалкое племя! Подай-ка им любовь да счастье на блюдечке! Да не мог, просто не мог никто сотворить другой мир! Других не бывает! Не бывает белого без черного, правого без левого, верха без низа, плюса без минуса, добра без зла! Не бы-ва-ет!
– Ну, зачем так упрощать? Бывает! Перемешаны, скажем, в корзине шары – белые и черные. А давай мы разложим их в две корзины: в одну белые, в другую черные. Вот тебе белое без черного и черное без белого! Да та же ось иксов. Вправо от нуля только положительные числа, влево – только отрицательные.
– И что? Ты просто поменял их местами, а все как были, так и остались рядом. И с чего ты взял, что наш мир в положительной зоне? Он, я говорю тебе, на нуле! И плюсов и минусов – поровну! Весь этот свет, всё мирозданье –
Для бога лишь сотворены;
Себе он выбрал вечное сиянье,
Мы в вечный мрак погружены;
А вы – то день, то ночь испытывать должны.
Это, коли помнишь, Мефистофель. Да, есть, возможно, светлые и темные миры. Но в нашем, земном, все перемешано. Так что ничему, братец, не удивляйся, а принимай спокойно. Спокойно!
– То есть – примириться со злом? – вспыхнул Дмитрий Иванович. – И с этим Чарушкиным, который режет людей?
– Можешь не примиряться. Но Чарушкин не перестанет быть Чарушкиным. И таких не станет меньше.
– Не понимаю тебя, Борис! Не бороться со злом? Да это… что, в самом деле, за позиция? Так мир и действительно канет во тьму!..
Босс захохотал и, остановясь несколько театрально посреди комнаты, уставил толстый перст в Изотова.
– Ведь это только вы мирок нелепый свой
Считаете за всё, за центр всего творенья!
А я – лишь части часть, которая была
В начале всей той тьмы, что свет произвела,
Надменный свет, что спорить стал с рожденья
С могучей ночью, матерью творенья!
Дмитрий Иванович засмеялся.
– Ей-богу, не предполагал в тебе таких талантов. Когда-то читывал тоже «Фауста», но чтобы наизусть…
– Ты – когда-то, а я на днях перечитал. Возможно, и в связи с этим убийством. Потянуло, знаешь, на размышления. Дрянной, жутко дрянной мир!
– То ты говоришь: все, что есть, должно быть, то – все дрянь! – улыбнулся Дмитрий Иванович. – Очень логично!
– Да, логично! Все, что есть, равноценно, и потому все должно быть. А равноценно все потому, что все ничтожно. Все!
– И твой бизнес, и газета твоя?
– Да, в первую очередь. Все можно перечеркнуть. Да и что такое этот мир?
Дрянное Нечто, мир ничтожный,
Соперник вечного Ничто.
– Это не аргумент, – усмехнулся Дмитрий Иванович.
– Так сказал великий дух!
– Это сказал Гете языком придуманного Мефистофеля. Это фантастика, а ты цитируешь!
– Неважно, в какой форме сказано. Важна суть.
– Ты что, всерьез считаешь, что Ничто произвело Нечто, что тьма родила свет?
– А как же иначе? – искренно удивился Садовский. – Да посмотри на солнце, на звезды, на планеты! Крошечные островки света, возникшие в вечной тьме небытия. В которой в свое время и сгинут. Все, что возникло, должно исчезнуть, таков закон.
– Но сама тьма, ты же говоришь, вечна?
– Да, потому что никогда не возникала, она была всегда. Ничто не может проявиться или возникнуть, оно – Ничто. Потому и не исчезает, потому и вечно, – спокойно перед несколько обескураженным Изотовым подвел черту Босс. Тот молча чертил пальцем по столу.
– Схоластика! – вдруг вскрикнул он и вскочил. – Ничто – это то, чего нет! Это даже не пустое место, потому что место – уже что-то. Ты говоришь: тьма небытия вечна и была всегда. Но о небытии нельзя сказать: было или есть. Оно – не-бытие! Такового не было и нет! Это фикция! Исчезать могут конкретные объекты, а некое вселенское Ничто – выдумка трусливого ума, напуганного собственной своей гибелью. И только!
– Думай, как хочешь, – обронил Босс невозмутимо.
– Да и мне все равно, что ты думаешь! – заключил с некоторой горячностью Изотов, разом потеряв интерес к Садовскому как мыслителю.
На том и разошлись.
2
Но разговор этот возбудил его, весь день Дмитрий Иванович возвращался к нему время от времени, а вечером сел за свой стол и углубился в записки. Вот чего ему не хватало! Конечно (и в этом Борис прав), в основе развития всегда две противоположности. Но вовсе не такие, о которых шла у них речь, вовсе не абстрактные статичные антиподы – плюс и минус. Мир – сплошное движение, в нем нет ничего застывшего (что отлично согласуется с его теорией организмов), мир и есть колоссальный – какого угодно масштаба – организм. А всякий организм – сложнейший конгломерат всевозможных процессов, сводящихся к двум основополагающим: ассимиляции и диссимиляции, синтеза и разложения, созидания и разрушения. Развитие без двух этих процессов невозможно, а разнонаправленность их и создает все противоположности бытия.
Но значит ли это, что оба они равнозначны и равноценны? Что негатив, как считает Садовский, равносилен позитиву? Отнюдь! Никогда! Можно ли уничтожить то, чего нет? Разрушить можно только то, что уже создано и существует. Созидание не только первично, оно – цель и смысл бытия, а разложение, разрушение, уничтожение несовершенного, ошибочного, отработанного, отбракованного – неизбежный, но лишь вторичный вспомогательный процесс. Без света нет тени. Только при свете созидания возникают тени, и даже темь, а то и полный мрак от уменьшения, поглощения или затухания света…
Дмитрий Иванович подошел к окну и открыл форточку. Свежий воздух с искрами снежных блесток влетел в комнату и охватил его. «Но это лишь костяк, самая общая концепция, – думал он, сознавая, что должен, просто обязан вникнуть в природу добра и зла, чтоб объяснить это сыну. – Созидание и разрушение – два основных процесса всякого органического развития, но действуют ли они в человеческом обществе? – Он отодвинул занавеску и влез головой в форточку, не совсем понимая, зачем, и дрожа весь от острой морозной свежести. – Да… да… несомненно… именно они-то и действуют! – едва не вскрикнул он вслух, точно получил за окном ответ, и, стукнувшись голой макушкой о раму, соскочил со стула. – Именно они!.. – бормотал он, вышагивая в легком ознобе между окном и столом. – В душе всякого человека есть два эти направления – утверждения и отрицания, синтеза и анализа, единения и разделения, созидания и разрушения, – но у каждого в своей пропорции. Они и определяют все его желания, стремления, чувства. Любовь и ненависть, к примеру. Любовь притягивает, объединяет, созидает, творит, а ненависть – отталкивает, разобщает, разрушает, убивает. Добро и зло – это как раз любовь и ненависть, созидание и разрушение в человеческих отношениях. Но отчего одни добры, а другие злы, а у третьих все это перемешано? Отчего один шутя убивает человека, а другой сам готов погибнуть, чтоб кого-то спасти? Отчего так? – Дмитрий Иванович приостановился и задумался. – Трудный, трудный вопрос… Конечно, влияет сама жизнь, обстоятельства. Но, понятно, и то, как поступает человек в разных ситуациях. Одни становятся в итоге лучше, другие еще хуже. У каждого по-своему… Но, главное, и рождаются-то все разными: одни изначально уже склонны к добру, другие ко злу. А это как? В генах, что ли, дело?..»
Он так и не пришел к какому-то заключению, но еще в одном вынужден был согласиться с Садовским: раз добро и зло одинаково присущи людям, и неизвестно еще, чего больше, то человечество действительно «на нуле».
Улегшись около полуночи рядом с женой, он все перебирал эти мысли, пока она вдруг не тронула его за плечо.
– Так ты не поймешь, Дим, – сказала она.
– Как «так»?
– Ты берешь одну эту жизнь. А человек проживает много жизней.
– Ну… – удивился он, но не тому, что она знает его мысли, а что до сих пор не спит. – Слышал я эти индусские истории.
– При чем – индусские? Это правда.
– Ты-то откуда знаешь?
– Знаю. Мне показали предыдущую мою жизнь. Я все думала, почему это я после инсульта стала слышать мысли, а другие нет. Мне и показали.
– Так ты уже не сама, а тебе показывают?
– И сама, и показывают.
– Так кем ты там была?
– Не смейся только. Черной такой эфиопкой… в браслетах. На ногах.
– И обруч в носу? – фыркнул Дмитрий Иванович.
– Нет, в ухе.
– Одну только жизнь показали?
– Одну. Но потом все покажут.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Но я не об этом сейчас. Душа рождается на земле не один раз, и каждая жизнь добавляет ей какой-то энергии – положительной, отрицательной, или и той и другой вместе. В зависимости, как прожил человек жизнь. Ты вот думаешь, отчего одни от рожденья добрые, а другие с детства падки на зло. А это оттого, какую энергию душа накопила. Гены совсем тут не при чем.
– Пусть так… – Дмитрий Иванович оживился. – Но у души ведь изначально два эти направления – верно? Как же она выбирает?
– А ей дана свобода.
– Значит, если кого-то тянет на злодейство, он и в прошлых жизнях чаще выбирал зло, и это накопилось?
– Ну, да.
– Ах, женка! – воскликнул радостно Дмитрий Иванович. – Так и знал, что ты мне пригодишься!
– Вот спасибо! – засмеялась Нина Михайловна.
– Но опять закавыка! – не унимался муж. – Если оба направления равноценны и выбирает человек сам, то люди так и будут шарахаться туда-сюда, а то и покатятся в тартарары? А?
– Но… ты же сам только что сказал, что не равноценны, – улыбнулась она в темноте. – И потом… и это главное, наверно… Души ведь не сами собой появляются, их творит Творец, Создатель. И творит он их для себя. И уж он-то заинтересован, конечно, чтоб они стали созидателями и творцами, а не злодеями…
– Нин! – изумленно привстал на локте Дмитрий Иванович. – Да ты верующая, что ли? – Я не верующая. Я знающая. Хотя мало пока знающая. Но я узнаю больше…
– Ну, хорошо, допустим. Но есть ведь тысячи отпетых злодеев, что не вылазят из тюрем, и вряд ли они когда станут творцами. Да тот же Чарушкин! С этими-то как?
– Вот и я бы хотела знать.
– Не знаешь?
– Нет пока. Догадываюсь, но… не знаю.
– А о чем догадываешься?
– Если есть бог, то есть, наверно, и дьявол? Церковь же прямо говорит. Бог – творец, а дьявол – центр всяческого зла. Вот я и думаю…
– Что это его кадры, да? – смекнул живо Дмитрий Иванович.
– Да, они как-то попадают потом к нему.
– Слушай… – тихо сказал через минуту муж. – Послушай… а ведь это похоже… Скажем, перемешаны в корзине белые и черные шары. А потом их разделят: белые в одну, черные в другую корзину. Так и люди на земле перемешаны – добрые и злые, созидатели и разрушители. А некоторые и не определились еще. Вот и живут тут, пока не побелеют или почернеют окончательно. Так и происходит это разделение… понимаешь? Именно на земле, которая на нуле, они и разделяются! И уже отсюда, как от нуля, одни по возрастающей вправо – в положительную сторону, другие влево – в отрицательную. А? А, Нин?
– Не знаю… может быть… Не люблю я, Дим, гадать. Когда узнаю, я тебе скажу.
– Ах, женка ты моя дорогая! – обнял Дмитрий Иванович и поцеловал жену. – Думал, так просто женился… ан, нет, не просто так! Был, значит, перст судьбы!..
– А, так ты так просто, да? – обиженным голосом, с улыбкою, спросила она.
– Да не просто… ты же знаешь, не просто… – стал он успокаивать.
– Так просто, да? Чтобы я тебя обслуживала, а ты философией своей занимался… да? – продолжала она тоном притворной обиды. Поцелуй его и объятия были неожиданны, но ей не хотелось, чтобы он ударился опять в отвлеченности.
– Что ты, Нин, говоришь… – пробормотал он и с некоторою робостью, как будто сомневаясь, обнял вновь теплые плечи жены.
– А сам и тут… только философствуешь, – говорила она насмешливо. – И меня заставляешь…
– Ну, зачем… я не заставляю… – оправдывался кротко Дмитрий Иванович; ощутив вблизи гладкое и сдобное, как из печи, тело своей благоверной, он сообразил, что она вовсе не обижается на него, и утешился.