СВЕТОТЕНИ

Ян Бресслав

Глава Х

1

            Подъезжая к дачам, Чарушкин позвонил матери, что завернул – недалеко тут – к одному приятелю, – «все нормально». Дорога на участке была расчищена, но подъезд к домику занесен, и он, найдя в сарае лопату, стал раскидывать снег. Распарился, устал. Заехал под навес, выключил мотор и сидел неподвижно, пока не озяб. Включил опять двигатель и грелся под мерный слабый его рокот; когда стало бросать в сон, повернул снова ключ: боялся угореть. Прошел час, другой, он все боролся с собою, а потом забылся внезапно, как провалился, – глухо и крепко. Очнулся с тяжелой головой, затекшей шеей и тревожным, оборванным, но как бы длящимся еще сном, и тут же ударил «по газам» – и опомнился. Снилось, как на повороте к дачам настигли его две милицейские машины, он свернул, они за ним, он рванул за какой-то забор, но увяз в сугробе: снежная кутерьма, рев мотора, вой сирен и голоса бегущих к нему оперов…

            «Зря на машине, надо было поездом, – подумал он. – Только куда поездом?» И тут ясно встал возникавший уже вопрос: а куда он бежит? И от чего, собственно? Пусть бы из-за трупа. Но от трупа, похоже, отмазался. Неужели из-за девки струхнул? Так она ж живая! Он видел, оглянувшись, как побежала куда-то к домам. Он подумал тогда, что заявлять. А она и не собиралась, может, заявлять. И никогда не заявит: весталка же! А он, как последний дурак, ударился в бега…

            Первой мыслью было – вернуться. Поехать прямо сейчас домой, поставить машину, поесть, поспать. Но осторожность перевесила: мало ли что… Оставить машину тут (потом заберет) и вернуться налегке. Да не днем, а попоздней, незаметно. Разведать, что да как, не приходили ли. Если заявила, то наверняка наведались. Но вряд ли.

            Ему уже стыдно было за свою панику, и он хотел думать, что это не паника, а предусмотрительность. Как бы он поступил, действуя расчетливо и хладнокровно? Точно так. Для начала скрылся бы, и, понятно, на машине: так быстрей. Потом разведал бы все по-тихому и, если можно, вернулся. Да и куда бежать?

            Он закрыл машину и вышел с дачи затемно, чтоб никто не заметил. Шел по пустынной дороге по щиколотки в снегу, загораживаясь воротником от секущей в лицо крупы и кляня себя за дурость. Еще можно было вернуться и уехать. Но нет: сделает уж, как решил. Городишко, куда приплелся часа через полтора, был захолустен, малолюден. Пройдет кое-где человек, проедет изредка машина. Первым делом – обогреться, поесть. Можно бы зайти к дядьке, но тогда к чему весь маскарад? Не стоило и затевать. Но ни одной открытой кафешки, даже столовки. Пошел на вокзал.

            В вокзальном вонючем буфете со столиком в углу и круглой одноногой стойкой было два посетителя: один кемарил за столиком, другой покупал сигареты.

            – Горяченького чего-нибудь, – зябко улыбнулся он толстой добродушной буфетчице.

            – Только чай.

            – Котлеты, может, какие, сосиски? Мне поесть.

            – Рыба есть жареная, только холодная.

            – Горячего б…

            – Чай только, молодой человек. Да вот… – показала она на бутылку продаваемой в розлив водки.

            «А что, – подумал он. – Перемерз. Приму как лекарство».

            – Ну, сто пятьдесят. Да рыбу вашу. И чай заодно.

            Он перенес все на стойку, выпил и стал жевать холодную резиновую треску. Понемногу становилось теплей, уютней. Захотелось присесть. С рыбой и стаканом чая сел за столик напротив тусклого краснорожего мужика. Тот разлепил набрякшие веки и устало, без смущения наблюдал, как Чарушкин ест.

            – Чего смотришь? – не выдержал он.

            – Ничего.

            – Башка, наверно, болит?

            – Есть… немного. – В глазах мужика возникло что-то вопросительное.

            – Будешь? – щелкнул по горлу Чарушкин.

            Можно было не спрашивать. Он подошел к прилавку и взял снова сто, сто пятьдесят и две рыбы.

            – Вы не очень-то… балуйте, – предостерегла с усмешкой буфетчица. – В Генку нашего, как в бочку.

            «Ну, – подумал Чарушкин. – Что-то я, правда, расщедрился…» – Но уже делалось как-то само собой. Мужик выпил, повеселел, стал обсасывать, загребая толстыми пальцами, рыбьи кости. Серенькие глазки на кирпичном лице слегка заискрились.

            – Как живешь? – спросил Чарушкин.

            – Нормально.

            – Где живешь?

            – А весь город мой, – ухмыльнулся Генка.

            – Для чего живешь?

            Мужик сощурился, вникая в глубь вопроса.

            – Ну, чем занимаешься? – упростил Чарушкин.

            Генка снова ухмыльнулся.

            – А ты?

            – Я? Я чистильщик.

             – Чего чистишь?

            – Да все подряд. Работа такая.

            – Я тоже, – признался Генка. – Все подряд.

            Чарушкину стало совсем хорошо. Все шло привычным чередом, – он знал, что за чем последует. И хотя был почти под подозрением и в бегах, и нужна была особая осторожность, противиться был не в силах. У него хватило, однако, соображения выйти из буфета раньше Генки.

            – Встретимся там… – кивнул он подбородком в сторону двери и встал. – Большое спасибо, мамаша! – поблагодарил с приятной улыбкой буфетчицу.

            Генка не заставил себя ждать: рассчитывал, видно, на продолжение выпивки. Чарушкин махнул ему из привокзального скверика: тут я, мол, давай!

            – Такое дело, – объяснил он новому знакомцу. – Двинусь отсюда под вечер, надо где-то перекантоваться. У тебя есть?

            У Генки было, и он повел Чарушкина в свою берлогу.

           

2

           

            По дороге пришлось взять бутылку. «Больше не пью, – сказал себе Чарушкин. – Я хорош…» Генка же радостно оживился, – несмотря на бычью внешность, он оказался веселым парнем.

            – Эй! – крикнул он бежавшему навстречу псу. – Проводи-к нас, Гаврош! – Пес приостановился, подумал и потрусил вслед за ними. – Понимает, гаденыш!.. Все понимает!

            – Всех знаешь? – иронизировал Чарушкин.

            – А как жа!

            «Вот человек, – думал Чарушкин в умильно-философском от принятой водки настроении, – каждая собака его знает. Выпил и счастлив. Рад. Не догадывается, что пса этого, и улицу, и весь мир этот видит последний раз. Один я это знаю. Я один! Я – бог для него. Хочу – заберу жизнь, хочу – оставлю.

            – А в бога веришь? – спросил он. – Молишься?

            – Дык… чего там верить. Те в церкву, кто верит, ходят. А моя церква… буфет на вокзале... кхе-хе! – ощерился Генка обросшим ртом, и Чарушкину неприятны были его рот и его неверие.

            – А зря! – сказал он строго. – Бог-то есть… и он рядом. С тобой-то точно! Ты б молился.

            – Дык… это успеется. Помирать когда буду – помолюсь.

            – Тогда уж поздно.

            – А вот придем и замолим… родненькую! – засмеялся Генка, подразумевая бутылку.

            – Ну-ну… «Вот балда! – думал Чарушкин. – Помолился бы – может, я бы и отпустил. А отпустил бы?.. – мелькнуло тут же, и понял: никогда. – Да и сам не отстанет, пока не вылакает… Идет, как бык под обух».

            Генкин угол был в бытовке сантехников в сносимом доме. Деревянный самодельный стол, дощатый лежак со свалянным тряпьем, железная печурка с жестяной трубой, в углу остатки какого-то железного лома.

            – Один живешь?

            – Один.

            – Тут и прописан? – усмехнулся гость.

            – Ну, скажешь! – возразил гордо Генка. – Я те не бомж какой! В Ветошках, это рядом тут… я сам оттуда. – Он скинул куртку и возился уже с печкой. – Затопим-ка тя счас…

            Чарушкин представил, как из-под дома повалит дым, и остановил хозяина.

            – Давай-ка сперва выпьем.

            – Это дело! – одобрил тот и, переместившись к столу, разложил на замызганной газете куски черствого хлеба, спичечный коробок с солью, луковицу, стакан и щербатую гостевую чашку, обтерши ее подолом свитера. – Закуси маловато… а? – глянул вопросительно. 

            – Сойдет… лишку даже, – усмехнулся Чарушкин, пополам разрезая луковицу. – Ты дверь-то закрой, чтоб не помешал кто.

         Генка запер дверь, потом раскупорил бутылку и разлил в посудины.

            – А нож у тебя тупой, – заметил Чарушкин, разглядывая грубый кухонный нож.

            – Мне сгодится, – отмахнулся, присев рядом, хозяин. – Ну… – торжественно поднял он стакан, – за приятственное знакомство. – И опрокинул. «Здоров мужик, – оценил Чарушкин. – Но мешок». – Давай, ты чего? – толканул его по-приятельски Генка.

            – Ты же говорил: замолим. А не молился. Молись давай! – глянул без улыбки Чарушкин. Генка осклабился. – Сказал: помирать буду – помолюсь. Так что молись, время! –продолжал сурово Чарушкин, поигрывая ножом. – Я – твой бог, молись! – гаркнул он вдруг так грозно, что Генка отпрянул. Но не успел: Чарушкин сильно толкнул его в грудь, и он грохнулся спиной на пол. .........................................................................

            В сумерки он вошел в вагон электрички, сел, прислонясь к стенке, и закрыл глаза. В нем еще играла кровь, и перед глазами стояла, текла и пульсировала кровь – много теплой бычьей крови… Такого пиршества не было у него давно, и он смаковал теперь каждый кусок, вспоминал малейшие подробности, заново все переживая и наслаждаясь, и этого, знал, хватит ему надолго. Почти забыв, что зачем-то куда-то убегал, он думал теперь, что и был-то в городке для этого, и лишь у самого дома вспомнил, что хотел разведать обстановку: не заходил ли кто. По лестнице навстречу ему спускались двое незнакомцев, и он, почувствовав вдруг, как зверь, опасность, повернул мгновенно назад. Но едва выскочил из подъезда, попал в руки еще двоих, тут же скрутивших его и затолкавших в подъехавшую машину. Он не сопротивлялся и даже не возмущался, пытаясь понять только, за что. Ясно было, не за Генку: об этом еще не знают.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I

1

            Нина Михайловна после возвращения сына домой окончательно пришла в себя и успокоилась. Но тайная ее жизнь, связанная с невидимым миром мыслей и событий, не только не замерла, но стала еще насыщенней. Видеть больных и умирающих она начала в больничной палате. Но надеялась, что с приходом домой отдохнет от человеческих смертей. Увы! Она продолжала видеть трагедии, не связанные уже с больницей, причем знала, где происходят события, где тонут, горят или гибнут при взрывах люди. Однажды увидела взорвавшийся и сошедший с рельсов поезд, перевернутые горящие вагоны, покалеченных и придавленных, умирающих в мучениях людей, и знала, что это произошло где-то между Москвой и Питером. Она удивилась: никаких известий о таком крушении не было. Оно случилось через неделю, и она страшно переживала, что, зная о нем, никому ничего не сообщила.

            Постепенно она научилась избегать тяжелых «картинок», которые не хотела видеть, но удавалось это не всегда. Начинало мутить, сильно болела голова, и проходило это, лишь когда просматривала то, что ей показывали. Так, уступив однажды, увидела жаркие пески и черных полуголых людей в цветном тряпье, и в одной негритянке узнала себя. То есть – наблюдала ее со стороны, но знала, что это она сама в своей прошлой жизни. Она была уже немолодая, очень худая, с пергаментно-коричневой, до черноты, кожей, но важная, в браслетах и кольцах, делавшая что-то с принесенным младенцем. Она была знахаркой и лечила. Так ей стало известно, что люди рождаются и живут на земле не однажды. Кто ей это показывал и внушал мысли, было непонятно, но, без сомнения, происходило это не само собой. Постепенно ей показали все ее жизни и смерти, – она подивилась, как долго уже живет и как много разного знает, и совсем по-другому стала смотреть и на нынешнюю свою жизнь.

            Одного не понимала: зачем проявились теперь эти способности и что с ними делать. Только мужу, следователю Хариту и слегка сыну приоткрыла она свою тайну, лежавшую на ней неудобным и порой тяжким бременем. Она уже привыкла, что вокруг постоянно звучали голоса – мысли окружавших людей, и не обращала на них внимания, выделяя лишь то, что было интересно. Но иногда приходилось обращать. На рынке, взвесив ей ягоды, продавец быстро стучал по калькулятору («сорок шесть двадцать» – видела она вместе с ним) и, завязывая пакет, небрежно бросал: «пятьдесят два сорок!» Она подавала пятьдесят и двухрублевую монету, потом намеренно долго копалась в кошельке, набирая сорок. «Ладно, дорогая, не ищи!» – дарил со щедрой улыбкой торгаш сорок. Но это мелочи в сравнении с грубостью и оскорблениями, гремевшими беззвучно в воздухе и адресованными порой ей самой. Что-то иногда задевало ее в человеке, она забиралась в его память, узнавала всю подноготную, и часто сама не рада была, что узнавала: открывались такие гадости, что неловко было потом его видеть. Так, бродя по рынку, заходя в магазины или просто гуляя по улицам, она прочла множество жизней, и это были самые разные истории дружб и предательств, любви и ревности, самоотвержения и жестокости, чистоты и распутства, и ей жалко было, что она не может этого описать: какие бы были книги!

            Хорошо было только дома, среди любящих людей. Муж с сыном после случившегося как-то сблизились, и ее радовало, что в мыслях их уже не было отчужденно-презрительных ноток; появились, напротив, осторожность и предупредительность, точно оба сознавали, как были несправедливы. Муж ударился опять в философию и, войдя в прежнюю колею, восхищался открывавшимися ему закономерностями. Олег был не так спокоен: полученная рана затягивалась медленно, не было ясности с институтом, возвратились и мучили мысли о девушке, которую не переставал любить. Окончательно смирившись с ее утратой, находясь в сизо, теперь он воспрял и думал, что и она изменит о нем свое мнение, и не все еще потеряно. Как все влюбленные, он фантазировал, приписывая ей мысли и чувства, которых, скорей всего, у нее никогда не было. Ясно это видя, Нина Михайловна не могла все ж сказать ему прямо и лишь намекала иногда, что все проходит, и это хорошо, потому что не следует ни на чем зацикливаться, иначе напрасно только теряешь время и силы. Он соглашался, подразумевая нанесенную ему травму и даже институт, но никогда – Зою. Мать только вздыхала про себя и думала: что ж, время – доктор, оно вылечит. Все пройдет, сынок…

            Удивляло ее тоже, что не вызывает Харит: возможно, обошлись без нее. Ну, и тем лучше. Сын дома, а ей больше ничего не надо.

            Но ее вызвали.

 

2

 

            Нина Михайловна сидела на стуле в коридоре (посадили так специально, чтоб могла увидеть заключенного), когда мимо провели на допрос Чарушкина. Она тотчас его узнала и невольно поежилась, встретясь с ним глазами: таким гнетущим холодом и презрением пахнуло на нее. Ее проводили в соседнюю комнату, где на столе приготовлен был магнитофон, ручки и бумага. Она отлично слышала отсюда не только мысли Чарушкина и Харита, она и видела Чарушкина глазами следователя, как и Харита глазами арестованного, и как будто сама присутствовала при допросе.

            – Опять встретились, – заметил Харит, внимательно, как музейный экспонат, разглядывая Чарушкина. – Так куда вы ездили? Или от нас убегали?

            – Я? Убегал? – посмотрел насмешливо Чарушкин. – К дядьке съездил в гости и домой вернулся. Это вы за мной, наверно, бегали.

            Он тянул. Он до сих пор не знал, за что его взяли – за бомжа или за весталку, и ждал, когда следователь выскажется ясно.

            «Так еще и девица какая-то? – удивилась Нина Михайловна, разматывая клубок его памяти. Промелькнули вагоны поезда, заснеженная дача, несущаяся навстречу ночное шоссе, а вот и девушка рядом – да это же Зоя, та самая!.. – и сцена борьбы и насилия в салоне машины, возле какой-то стройки… «Какое несчастье… ах, какое несчастье!» – с болью подумала она о девушке. Она видела, что в последний момент та выпала из машины, но где она сейчас и что с нею? У Чарушкина не было ответа, Харит же вообще ничего не знал. «Значит, еще не открылось… А может, и не заявила», – раздумывала Нина Михайловна, но ей пришлось это оставить, чтоб следить за допросом.

            – Расскажите, как вы убили бомжа.

            – Я же рассказывал. Я только привез их к дому, куда сказал Изотов. И все. – «Правильно, не заявила… – подумал он. – А что это он опять про бомжа?»

            – Почему вы скрыли, что ушли от Гараниной раньше Изотова? Куда вы поехали?

            – Домой поехал. Прямо домой.

            – Кто это может подтвердить?

            – Ну, я не знаю… Мать на работе была.

            – А машина ваша где была?

            – В это время? В гараж поставил.

            – Два человека, супруги Верлины, показали, что в это время она стояла на Заводской и без водителя, притом так неудобно, что они не могли въехать во двор и потому запомнили номер, – спокойно сообщил Харит. – От этого места до дома, где вы заперли бомжа, две сотни метров.

            «Так вон что! – мелькнуло у Чарушкина. – Разнюхали легавые…»

            – Это ошибка! – вскрикнул он без секунды раздумья. – Ошибка по времени… или они перепутали день. Я мог там стоять, потому что рядом там у матери магазин… но в другое время!

            – День перепутать они не могли, потому что приехали к сослуживцу на день рождения. Да и время. А вы там в какое были время?

            – Я же сказал, мы приехали туда с Изотовым где-то около одиннадцати…

            Пока шло это бесплодное пикирование, (Хариту надо было потянуть время), Нина Михайловна наблюдала с внутренним содроганием всю сцену убийства и, включив магнитофон, наговаривала: «зажег свет… растолкал, посадил бомжа… сам в перчатках… «Погреть надо», говорит… включил обогреватель… ударил, стал бить кулаком в лицо… «Ты, – кричит, – гнида, знаешь, что я с тобой сделаю?»

            Это была тяжелая, мучительная работа. Она посмотрела еще, как Чарушкин съездил за Олегом и, всучив ему нож, принуждал ударить Женьку, заранее решив, что прикончит обоих, и с ужасом убедилась, как близок был сын к гибели. Потом углубилась в его прошлое.

Картины, открывавшиеся ей, были так страшны, что волосы шевелились на голове, и время от времени, выключив магнитофон, она пережидала, закрыв глаза и пытаясь унять бьющееся сердце.

           «Так вот он – маньяк, о котором гудит два года город! Учится в институте, ездит на машине… А между делом истязает и режет людей, наслаждаясь их мучениями. Господи… да разве это человек? Это даже не зверь… он хуже зверя!» – Она сбилась со счета, скольких убил Чарушкин. Это были в основном опустившиеся люди – бомжи и пьяницы, пропадавшие порой почти незаметно, иначе давно б вся милиция поставлена была на уши.

            Когда заглянул следователь – узнать, как дела, – она, душевно вся измочаленная, прослушивала запись, номерами  отмечая на листке жертвы убийцы.

            – Это все он? – округлились у Харита глаза.

            Нина Михайловна только кивнула, не в силах даже отвечать.

            Распорядившись насчет Чарушкина, следователь вернулся, и они вдвоем прослушали всю запись; Нина Михайловна поясняла кое-что, уточняла и иногда добавляла новые подробности.

            – Если все подтвердится, это работа целого отдела за квартал… даже больше, – оценил со сдержанным восхищением Харит. По установленным уже эпизодам совпадение было полное, многие детали нераскрытых убийств не просто фигурировали, но и разъяснялись, и он уже не сомневался, что в их руках давно разыскиваемый маньяк.

            Нина Михайловна скромно улыбнулась похвале. Она рассказала о Чарушкине все, что знала, опустив лишь эпизод с изнасилованием. Если об этом неизвестно, то девушка захотела, видимо, скрыть, а ей-то зачем выставлять ее? И уж тем более не скажет Олегу. Зачем марать его первую, хоть и неразделенную, но такую романтическую любовь? Пусть останутся у мальчика светлые воспоминания…

<=

=>