СВЕТОТЕНИ
Глава IV
1
Когда Зоя узнала, что за убийство дяди Жени схвачен Чарушкин, и что он тот самый, зверствовавший в городе и окрестностях, маньяк, она испытала ужас едва ли не больший, чем когда была в его руках. Она поняла, что лишь случайно осталась живой, а не прирезана и не распята, как остальные его жертвы. Но не почувствовала от этого большой радости. Она чувствовала, напротив, что осквернена уже навсегда, и почти физически ощущала мерзкую грязь, от которой никогда не отмыться. Лучше б он ее убил: мертвые ничего не чувствуют…
Потом подумала, что он может признаться там не только в убийствах, но и в изнасиловании, ее потащат на следствие, и все откроется. Это было ужасно, и она жила в постоянном напряжении и страхе, каждый день ожидая вызова на допрос. Она похудела, потемнела, мать и бабушка начали беспокоиться о ее здоровье, и она притворялась, что действительно слегка занемогла. Но время шло, никто ее не беспокоил, напряжение понемногу спало, боль притупилась, и она стала думать, как дальше жить.
Допустим, об этом никто так и не узнает, но как ей жить с этим самой? Ее чистота, свобода, достоинство – ничего этого больше нет… ничего! Ей никогда уж не выйти замуж, об этом нечего и думать, – разве могла бы она обманывать мужа? Да и не в замужестве дело, – она и так хотела остаться в девах. Только какая же она дева? Будущая жизнь представлялась теперь длинным унылым коридором, все двери из которого заперты и только одна в самом конце открыта – в ничто, в смерть. Для чего такая жизнь?
Наконец, она поняла, что есть лишь один способ с этим справиться: забыть. Просто забыть, как будто ничего этого не было, и она все та же Зоя. Тем более, что Чарушкина, как все говорят, упрячут за решетку до конца жизни, и случай этот умрет вместе с ним. Она попыталась вернуть прежнее настроение и казаться оживленной, стала заговаривать с подругами, сблизилась снова с Лилей, а некоторые ребята, заметив, что мрачность сходит с ее лица, пробовали даже заигрывать. Но все ей было неинтересно, мелко, живость казалась вымученной, игры ни к чему не вели, ни в чем не видела она перспективы, и даже учеба стала скучна. Изменить что-то можно было, лишь изменив саму жизнь. И она стала подумывать опять о монастыре. Отгороженность от людей и полное равнодушие к мирским делам, раньше смущавшие ее, теперь были желанны. Никто там не полезет к ней в душу, и отчет она даст только богу. А институт… зачем ей в монастыре институт?
Одно ее мучило: как поднести это маме с бабушкой. Она решила смягчить как-то свой уход и придумала отпроситься в академический отпуск. Стала притворяться снова болезненной, покашливать, плохо есть и спать, (что было совсем нетрудно), с томной бледностью ходила по врачам и, наконец, обратилась к ректору за отпуском. На факультете она была на хорошем счету, декан ее ценил, и, посетовав и поахав, отпуск ей все же дали. А через неделю она явилась в монастырь и попросилась к настоятельнице.
– Это серьезное у вас намерение? – спросила игуменья, нестарая еще женщина в монашеском черном одеянии, в очках, с лучистыми морщинками у глаз. – Если у вас академический отпуск, то потом вы, наверно, захотите продолжить учебу?
– Нет, я для того его и взяла…
– Но что же вас побудило? Любовь к Богу?
– Да… ничто мирское меня не интересует… я равнодушна к карьере, к успеху. Никогда я не выйду замуж…
– Возможно, у вас какая-то личная причина?
– Я слышала, что один человек в шестьдесят лет ушел в пустынь, узнав о неверности своей жены, и учился у святого Антония. И стал потом сильнейшим монахом. (Ей рассказала эту историю одна молодая монашка). У него же личная была причина?
– Вы знаете молитвы? Молитесь?
– Да… некоторые.
– Вот что, девочка. Я могу взять вас только трудницей. Пока у вас отпуск. Поживите, присмотритесь. Монахиней стать – не шутка. Это на всю жизнь. Случайных мы не берем.
Зоя ушла огорченная и обнадеженная. Ей хотелось бы уйти сразу, навсегда захлопнув за собой дверь. Не удалось. Но теперь все в ее руках. Выдержать только это испытание трудницей, чтобы все увидели и сама она убедилась, что сможет и что ей это нужно.
«Какой-то рок, – думала она, – все везде срывается… Хотела в клуб весталок – не получилось. Стала волонтеркой – сорвалось. Не вышло бы так с монастырем…»
Дома была, конечно, сцена. Мать страшно расстроилась, она не могла ее понять.
– Да я же не навсегда, я же не в монашки, а только в трудницы! – убеждала дочь. – Это почти то самое, как и волонтеркой, только с проживанием. Побуду и вернусь…
Мария Ивановна видела, что с дочерью что-то происходит, но не могла добиться правды. А эта ее прихоть с монастырем вообще уже за гранью. Но, зная дочкин характер, отступилась и постепенно смирилась. Зоя собрала свою сумку и через день была уже в обители.
2
Она рассчитывала пробыть там неопределенно долго, может быть, весь год. Но уже через неделю-другую почувствовала неладное и встревожилась: да не беременна ли она? Это жутко ее потрясло. Она едва не бросилась домой, чтобы сходить в больницу и провериться. Но стыдно было перед игуменьей и сестрами: убегать, не успев придти. «Может быть, и нет ничего, – успокаивала она себя, – бывает же такое. А если в больницу – это сразу ж всем объявить: вот я какая...» Она решила подождать, чтоб удостовериться: месяц – еще не страшно… Но это был ужасный месяц. Чего только она не передумала! Она прочла Евангелие, несколько православных книжек и научилась молитвам. «Боже! Да минет меня чаша сия!..» – повторяла она вслед за Иисусом, читая молитву его накануне казни. «Пресвятая дева Мария, матерь Божия, спаси меня, грешную!..» – жарко молилась она перед иконой Богородицы. Молилась Господу, матери Божьей и всем святым, даже ночью, проснувшись, шептала молитвы. Ей казалось, что если и могло что-то такое быть там, то после столь горячих просьб и молитв все должно придти в норму, – она слепо верила в чудо. Но чуда не произошло: через месяц она поняла, что забеременела.
Зоя вернулась, к великой радости матери, домой.
– Вот видишь, ничего там нет хорошего, – говорила весело Мария Ивановна. – Сама теперь убедилась. То ли дело дома!
Зоя молча кивала, голова ее была занята другим. Срочно надо было на что-то решаться. Аборт? Но его, как шило в мешке, не утаишь, все равно узнают. Узнают, не исключено, что и от Чарушкина. Нет, нет, стыдобы такой она не перенесет…
Родить? Это еще хуже. Ладно бы, как говорят, «нагуляла», но родить от Чарушкина… И родить, может быть, такого же, как он, изверга? Это невозможно! Что же делать? Что ей делать? Других вариантов просто не было. Как заклейменная, она не смеет больше появиться на людях, – все будут показывать пальцами. Позор… о, какой позор!..
Уехать куда-нибудь? Ах, уехать бы на край света! Уехать навсегда, безвозвратно. Но как? И на что?
Был еще выход, что покрывал и позор ее, и все, все, – навсегда уйти из жизни. Да, умереть. И никаких больше проблем, никакого стыда. Одно: жалко матери и бабушки… так их жалко… Но чем дальше, тем больше она свыкалась с этой мыслью как с единственным выходом, и главным становился уже вопрос: как и когда? Как – это было ясно: таблетки. Она примет снотворное, много снотворного, и просто уснет. Навсегда. Но и откладывать с этим было уже нельзя: скоро появятся признаки, которых не скрыть. Она купила в нескольких аптеках таблеток и была готова. Что ж, теперь все. Завтра. Ну, еще денек, – думала она назавтра. Не потому, что так хотелось жить или что-то можно было поправить. Изменить ничего уже нельзя было, и жизнь такая ей опостылела. Но что-то все удерживало ее, она сама не знала, что.
Особенно тревожными становились мысли о смерти по ночам: возможно, угнетала темнота. Вот так скроется во тьму весь мир, и останется только ее сознание, ее «я». Да и останется ли? Религия говорит: душа бессмертна. Но если так, каково ей будет там с таким грузом? В Писании сказано, что по смерти суд. «И судимы будете по делам вашим». А какие ее дела? Что вообще сделала она в жизни? Ничего. А что сделала, то плохо и не так… А ведь могла, могла. Какая чистая, прекрасная жизнь грезилась впереди! И вот – конец, да какой… Неужели она это заслужила? «Почему я, именно я попалась этому Чарушкину? – в отчаянии, со слезами, думала она. – Почему я такая несчастная?»
Мать, успокоенная тем, что дочь дома, мирно посапывала, не подозревая, что та плачет, а иногда и рыдает по ночам, зарывшись в подушку. «А скоро не будет у тебя, мамочка, дочки, и ты так же вот будешь плакать… плакать так вот по мне… – думала Зоя со слезами безмерной жалости к матери, и к бабушке, и к себе, и не могла сдержать рыданий. – Милая моя… мамочка моя… прости, прости… прости меня, несчастную, глупую…»
«Да я изведусь так, – подумала она, немного успокоившись. – Что ж тянуть, раз решено. Нет, все… завтра же».
Эту ночь она спала и не спала. Как будто и задремывала и даже мерещились какие-то сны, но она постоянно ощущала себя и сознавала, что идет последняя ее ночь. Под утро, забывшись тяжелым коротким сном, увидела, что села на людном вокзале не в тот поезд, и заметалась, желая выйти, но как? А поезд все быстрей, быстрей, и она, понимая, что может разбиться, выпрыгнула на полном ходу… И в ужасе проснулась.
Перед уходом матери на работу она встала, чтобы проститься.
– Ты спала плохо? – всмотрелась в нее Мария Ивановна. – Такой у тебя вид…
Зоя виновато, жалко улыбнулась.
– Ты хоть днем поспи. Может, таблеток тебе каких взять, снотворных?
Дочь молча кивнула, и вдруг слезы брызнули из ее глаз, губы задрожали, и она с рыданиями припала к плечу матери.
– Доченька, что с тобой? – испуганно обняла ее мать за трясущиеся плечи. – Заинька моя, да что же ты… Может, парень тут какой?
– Нет… ничего… я так… – бормотала Зоя, захлебываясь. – Ты прости меня… прости… – Она отстранилась, вытирая обеими ладонями щеки и пытаясь улыбнуться. – Я так… это нервы… – говорила она сквозь лившиеся не переставая слезы. – Ты иди, а то опоздаешь.
– Лапушка моя, милая ты моя… – поглаживала ей плечи мать. – Успокойся, не тревожься ты ни о чем… все будет хорошо.
– Да, да… я успокоюсь… ты иди.
– Выпей сейчас же валокордина и ляг. Слышишь?
– Да, я выпью… Ты иди уже, иди, мамочка… – повторяла она дрожащим голосом; она прогоняла мать, потому что не в силах уже была сдерживаться, и не успела за той захлопнуться дверь, как губы ее скривились, и, зажав руками рот, чтобы не завыть во весь голос, она бросилась в спальню и упала на постель.
Несколько минут она тряслась, зарывшись в подушку, потом достала припрятанные таблетки, принесла кружку воды и стала пить их горстями.
«Вот и все, – думала она, – и все…» Никаких мыслей не было, она чувствовала себя только жалкой и опустошенной. Она легла на спину и стала ждать. До этого ей не случалось принимать снотворное, и она думала, что просто забудется, как будто уснет. Но сон не приходил, однако она почувствовала, как темная туча обложила ее со всех сторон и тяжело наплывает, наваливается, неотвратимо сжимая небо ее сознания, и оно все уже, уже, уже… Вот лишь крошечный остался клочок, в котором мечется еще одинокая мысль: «И все… и все… и смерть… Но я не хочу, не хочу!..» – вскрикнула вдруг немощно эта мысль, – она попыталась еще раздвинуть этот мрак и вырваться, но никаких сил уже не было, и тьма окончательно, беспросветно сомкнулась над нею.
Мария Ивановна сильно встревожилась за дочь. Она не переставала думать о ней дорогой, и, сев в автобус, решила, что зайдет сегодня посоветоваться к заводскому врачу. «Надо бы невропатологу или психиатру показать, – подумала она, вспомнив почти истерические ее рыдания и такое беспомощное, жалкое родное личико. И вдруг как толкнуло ее что-то. – Господи! Да она еще сделает что с собой!.. – Она вскочила и, нажимая на телефоне кнопку вызова, стала протискиваться к выходу. Зоя не отвечала. – Может, уснула… Да нет, так скоро?.. Ладно, опоздаю сегодня, не выгонят…»
Она вышла на следующей остановке и бросилась домой. Сердце ее колотилось. «Что-то тут не так… не так…», – все вертелось в ее голове.
– Зоя! – крикнула она от двери прихожей. Тишина. Она кинулась в спальню. Зоя лежала навзничь, мертвенно бледная, со свисшей, как плеть, рукой. Вокруг валялись открытые и разорванные упаковки от таблеток. – Доченька!.. – крикнула страшно Мария Ивановна и, подбежав, схватилась за эту руку, ища пульс, и приложила ухо к ее груди. Так и не разобравшись, жива ли, выбежала в прихожую, стала набирать трясущейся рукой номер «скорой».
– Отравилась таблетками… дочка… да… Скорее… ради бога, скорее!.. – молила она, назвав адрес. – Пожалуйста, поскорей… на коленях вас прошу!..
Скорая приехала через десять минут. Зою торопливо вынесли и увезли. Мария Ивановна уехала вместе с нею.
Глава V
1
Олег остался в институте до конца курса. Прежние его намерения как-то стушевались, теперь было не до фотографий. Да и отношение к нему изменилось. Он стал почти героем, его оправдывали, а то и нахваливали – так же шумно и неумеренно, как раньше поливали грязью. Преподаватели были снисходительны, некоторые даже расспрашивали, интересуясь подробностями. Всех занимала ситуация, в какую он попал, но еще больше бывший студент Чарушкин. Олег, описывая агрессию и зверство маньяка, старался быть честным: тот был страшен и без преувеличений.
Но, говоря о жестокости убийцы, он не пытался представить его сильным: какой-то инстинкт его удерживал. Однако сам, вспоминая, как Толян жег перед ним руку, считал его сильным человеком. Неужели о такой силе и писал Ницше? И неужели сам он хотел такой силы? Возвращая отцу умыкнутые когда-то книжки, он спросил об этом.
– Ага, вопросики появились? – обрадовался Дмитрий Иванович. – Вот видишь ли, дорогой мой… – начал он, не думав об этом раньше, но надеясь немедленно разобраться. – Сила и слабость – это не разные качества, это разные степени какого-то качества. Ну, например… слабый и сильный свет, слабый и сильный шторм, слабый и сильный талант – положим, музыкальный. Не будем же мы сравнивать разные таланты: музыкальный и, к примеру, инженерный. А тем более силу света с силой шторма, да? Это разные и несравнимые вещи. Или возьмем спорт – прыжки, скажем. Кто прыгает выше, тот и сильнее. Или бокс. Сильней тот, кто нокаутировал противника. Но не станем же мы сравнивать силу боксера с силой прыгуна, верно? А вот тут всегда путаница. Боксер, понятно, уложит прыгуна, и все скажут: он сильнее. А он не сильнее, он другой. Или вот: построил кто-то баню в огороде. А сосед, недруг его, за одну ночь эту баню сломал. Ну, – скажут, – силен! Короче, считается почему-то, что тот, кто унизил, свалил, разрушил, уничтожил другого, тот и сильнее. Так гунны и вандалы считались сильнее римлян, так и всякий разрушитель с динамитом кажется сильнее строителя с кельмой. Но это заблуждение! Глупейшее заблуждение! Разрушители, насильники, убийцы – они не сильнее, они другие. Не говорим же мы, что черный цвет сильнее белого, или наоборот. Это вещи совсем разные и несравнимые. Но, ты спросишь, к чему я это? – воскликнул, заметив, что сын заскучал, Дмитрий Иванович. – А к тому, что у многих людей ложное понятие о силе. Думают, что стоит только свалить или убрать ближнего, который им мешает, – и они победили. Полная чушь! Полная! Суть же, дорогой мой, в том, что в мире есть два направления: созидание и разрушение. И разрушать всегда легче, чем создавать. Разрушитель может быть слабаком, полным ничтожеством, способным только чиркнуть спичкой, но этого довольно, чтобы сжечь храм. Понимаешь, о чем я? Подлинная сила и мощь – только в созидании. Потому что созидание – это всегда накопление, увеличение, улучшение, развитие, рост. А разрушение, разложение, уничтожение – это, наоборот, сведение всего к нулю. О какой тут силе речь? Вот в этом и суть: прежде, чем о силе рассуждать, разберись, в какой ты струе – созидателей или разрушителей? К кому, друг милый, идешь – к богу или к дьяволу?
– Ну, ты, па… – засмеялся Олег. – А при чем тут религия?
– Да какая религия! Созидание и разрушение, бог и дьявол существуют независимо от религии! Это данность мирового бытия. Ну, да ладно… тебе это не обязательно. Но главное-то понял? А Ницше твой – как раз безбожник и разрушитель. Толкует о силе, но какой? Созидания? Да нет! О силе отрицания, превосходства над другими, попрания и унижения других! Это букварь для чарушкиных, а ты… выписки из него делал. Ну, ладно, забыли… – махнул он на смутившегося сына рукой. – Прошло и быльем поросло, да?
– Да уж… – пробормотал Олег, чтобы сделать отцу приятное.
Впрочем, он и сам так считал, отказавшись от прежних планов и привычек; оставил только гантели с эспандером. Квартирку, очистив от наклеек и портретов, освободил, вернувшись к родителям. Но это не означало, что вошел так и в прежнюю накатанную колею: он не мог уже в нее попасть. Перемены, начавшиеся год назад, продолжались, хотя теперь в несколько ином направлении.
Случившееся не прошло даром: как-то разом он посерьезнел и повзрослел. Теперь уже не казалось, что мир вращается или должен вращаться вокруг него; мир жил собственной жизнью, и у каждого в нем было свое место. И у отца с матерью, которые, казалось, жили только ради него, была своя отдельная жизнь, которой раньше он как-то не замечал. Отделенный от них съемной квартирой и особенно заключением в сизо, он понял, что и собственную отдельную жизнь должен делать сам, и не «как все», не подражая и не наперекор кому-то, а так, чтоб всегда оставаться самим собой. И в этом не было мелочей: каждый шаг, каждый, даже пустячный, поступок, что-то значил и к чему-то вел. Действуй он так обдуманно раньше, наверняка не влип бы в историю с Чарушкиным…
2
Как-то ему приснилась Зоя, но сон был непонятный и странный. Как будто он сидит в каком-то кабинете в институте, делает курсовую работу. За другим столом студентка – она же Зоя, сосредоточенная и деловитая, – тоже занята курсовой. Вдруг заходит какой-то тип, довольно развязный, и слоняется по кабинету, явно замышляя что-то насчет девушки. Наконец, прямо намекает, что ему, Олегу, лучше уйти. Поразмыслив («я же не знаю, какие у нее соображения, – может, ее это устраивает»), он собирается и медленно мимо нее уходит. «Что, сдох?» – бросает она между делом. «Да я и так собирался», – оправдывается он. «Ты дома потренируйся» (как врать, мол, а то заметно слишком). И тут проснулся. «Ну, что ж ты… струсил? – подумал, как будто сон еще продолжался. – А еще можно поправить. Сказать ей: если надо, мол, – я останусь. Или просто остаться, без всяких слов. Раз она сказала «сдох», вряд ли этот тип ее устраивает…»
Он и так прикинул, и сяк – нет, не понятно. Зою он не видал давно, а когда был под следствием, боялся и даже не хотел ее видеть; из квартиры той он ушел, и пути их после не пересекались. Но он всегда о ней помнил, она продолжала жить в нем, и то была самая лучшая, светлая часть его души. Робкая надежда, что как-нибудь они еще встретятся и отношения могут продолжиться, не умирала в нем. Иногда он созванивался и встречался по-родственному с Лилей, в самом же деле для того, чтоб узнать и поговорить о Зое. И то, что узнавал, волновало его и беспокоило. Услыхав, что Зоя сделалась волонтеркой, рассудил, что неплохо б попасть в такой же отряд и «случайно» там с нею встретиться. Но опять одолели сомнения: подумает, что преследую, такое уже было. Не годится. Пока думал, она оттуда ушла, замкнулась, и даже Лиля не могла сказать, в чем причина и что с нею происходит. Потом как будто «оттаяла», но ненадолго: ушла в академический отпуск. И вдруг, как гром: монастырь! «Вот и встретились, – жалел страшно Олег, поняв, что никакая встреча уже невозможна. – Вот она какая… ах, какая это девушка!.. Но этого надо было ждать».
Когда Лиля вдруг позвонила сама и сказала, что Зоя отравилась и теперь в тяжелом состоянии в больнице, он просто опешил. Он ничего не понимал. Зоя не могла это сделать! Монастырь – да, это ее поступок. Но – умереть?
«Что-то ее вынудило, она не могла просто так, – думал он. – Потом, может быть, разъясниться… – Он страстно желал теперь одного: ее выздоровления. Он думал о ней как о родном человеке, попавшем в беду, и переживал, что не может навестить ее и поддержать. – Да к ней, наверно, и не пускают… Но потом-то, потом, если все будет хорошо…» – И он представлял, как входит к ней в палату с пакетом фруктов и букетиком цветов – «а удобно с цветами? – ему хотелось непременно с цветами, – если немного, то, наверно, можно…» – и она не прогоняет его, – как можно в этой ситуации прогнать? «Но не значит ли это: воспользоваться беспомощным положением? – сомневался он снова. – Вот, подумает, и в больнице достал... Пристал, скажет, как смола… И возненавидит уже окончательно».
Он старался не загадывать, радовался только, что она жива, и нетерпеливо ждал от Лили новых известий.