СВЕТОТЕНИ

Глава III

1

            «Ах, как глупо, нехорошо… Хотел сказать ему, а сказал ей», – жалел запоздало Олег, что так расстроил мать. Расстегнув ворот, подставя горячее лицо ветру, он быстро шел по улице, скрипя по мерзлому снегу, и не понимал толком, куда он и зачем. На лекции? К черту лекции! К себе? А что там делать?  

            Заиндевелый, в мохнатых гирляндах и шапках город уже проснулся и бодро, похлопывая, поскрипывая, позвякивая, начинал новый день под тусклым от мороза небом и багрово встающим из лиловой дымки солнцем. Толпились на остановках люди, проносились, шипя и паря, машины, стучали и скрипели мимо торопливые каблуки, а он, всем чужой, от всего свободный, шел в толпе, как в лесу, никого не замечая, со странным ощущением неповторимости этого дня – первого в его новой жизни. Он чувствовал себя голым, как выскользнувший из чашечки желудь: ни семьи, ни дома, ни института, ни даже друзей, – один, как перст. Но и необыкновенное, подмывающее чувство свободы, как неудержимо-бойкого полета, жило в нем: могу и то и это, и так и этак, – что хочу и как хочу…

            Стычка с отцом и кошмарная бессонная ночь мутным пятном лежали на душе, но он все больше удалялся от этого, стараясь забыть позор недавней своей слабости. Как трудно стать другим с людьми, которые тебя знают! Не сознавая еще вполне, он жаждал покончить с прошлым, порвать старые связи, стереть в памяти подростковые свои истерики. И, расправя пошире плечи, озирал встречных орлиным почти взором – как бы с недосягаемой выси, с ледяной вершины, и многие потупляли перед ним глаза.

            «Он вышел на свою дорогу, – думал он. – Прямая линия, цель, воля, сила… Преграды убраны, противники отброшены… Он знает, что ему делать». 

            Двое обросших мужиков с мутными глазами, один в засаленном полушубке, другой в мятой куцей куртке, деловито тащили в подворотню набитые банками мешки, и в его взгляде блеснуло презрение. Три девицы прошли мимо, вразнобой стуча каблучками и треща о пустячных своих проблемах, и он презирал их, как и этих мужиков. Молодой мужчина с бородкой и кейсом, соображая, видимо, проценты и ставки, торопился в свой офис, и он презирал и его кейс, и ставки, и офис. Вся безликая толпа погрязших в сиюминутных интересах людишек достойна была презрения, и он презирал их всех без исключения, возносясь над безмерным человеческим ничтожеством.     

            Болтаться по улицам было холодно, и волей-неволей он повернул к себе. То был старый пятиэтажный дом из красного кирпича, с тремя грязными незапиравшимися подъездами. Он жил в среднем на третьем этаже. Деревянная с облупившейся краской лестница, обшарпанные, разрисованные местами стены, жестяные почтовые ящики, кое-где погнутые и сломанные, и неистребимая аммиачная вонь внизу – привычная и чертовски неприглядная картина. Вот и его площадка, а вот и он, «жилец» – Евгений Петрович, попросту Женька, местный бомж – улегся, видно, еще с ночи, завернувшись с головой в полу, и лежит куль-кулем – не поймешь, живой или мертвый. Когда-то, говорят, он был инженер, благополучный семьянин и жил в той же, где теперь Олег, квартире. Но случилось несчастье: заболела и умерла жена, он запил, потерял работу, спустил постепенно вещи, мебель и, в конце концов, продал и квартиру. Нового хозяина не видно: сам не живет, сдает внаем. Зато старый – особенно когда холодно – приплетается по старой памяти в свой подъезд, а чаще на свою площадку, и ночует, забившись в угол, – соседи, жалея его, не выгоняют, хотя чужих, увязывающихся порой за Женькой, всегда вытуривают. Олег, узнав его историю, как ни малоприятно такое соседство, к Женьке терпим. Но никакого панибратства, ни малейшего намека, что живет в «его», Женькиной, квартире, и тот, чувствуя это и даже побаиваясь нового человека, устраивается подальше от своей двери. Вот и сегодня валяется у другой стены, но – то ли не рассчитал, то ли переполз ночью – лежит под самой-самой дверью, – под ее дверью…     

            Олег полез в карман за ключом и услышал позади щелчок. Кто-то хотел и не мог выйти: Женька был тяжел и лежал плотно. Это могла быть Зоя или ее мать; он приостановился.

            – Да что ж это такое… наказание прямо! – услышал он ее голос, и белая рука, высунувшись из мехового рукава, уперлась в стену, и соболья уже показалась шапка, и два глаза, два синих огня, сверкнули на него. 

            – Олег… да помоги же!

            Но он уже шел к ней – верней, к Женьке, и, ухватив того за длинные в растоптанных солдатских ботинках ноги, отволок в сторону.

            – Ты неживой, что ли! – грозно крикнул он. – Не слышишь?

            Бомж шевельнулся, отвернул медленно полу грязного, черного когда-то пальто, открыв худощавое, в седой клочковатой щетине, сально оплывшее под глазами лицо, и, не вполне понимая, где он и кто этот высокий суровый человек, тупо смотрел на Олега. 

            – День уже! День наступил! – заорал, наклонясь, Олег. – На работу пора!

            Никакого дела не было ему до Женьки, но он в таком был возбуждении, в таком нервном, до дрожи в коленях, ознобе, что Женька нужен был как громоотвод. Он не мог держаться с нею по-старому, но по-другому еще не умел и, понимая только, что должен явить волю и силу, демонстрировал их на безответном мужике.

            Зоя вышла, захлопнула дверь, отряхнулась. 

            – И лежал бы под своей! – проговорила она со смешком, поправив шапку и обращаясь вместе к нему и Женьке. – А то и не выйдешь так другой раз.

            – Его к девушкам тянет, – брякнул Олег, поняв тут же, какую сморозил глупость, и, чувствуя, как жалок он, мямля и краснея перед нею, принял вид насмешливый и независимый. – Бомжи – они такие! – прибавил он твердо с видом большого остроумца.

            Зоя, удивленно взглянув, отвернулась с улыбкой, говорившей, что понимает его замешательство, и, кинув на плечо сумочку, запрыгала вниз по лестнице. 

            Потеряв всякий интерес к Женьке, Олег прошел к себе и, мыча и морщась, сильно ударил кулаками в бока.  

            – О, дур-рак!.. остолоп!.. скотина! – шипел и скрежетал он зубами, ходя по комнате и бия себя в бедра, в грудь и в лоб.  

 

2

 

            Комната была скромная, с одним большим окном во двор. Стол с компьютером и стопкой книг, кровать, платяной ореховый шкаф да пара стульев – и вся мебель. Две разборные гантели в углу и эспандер со спортивной сумкой на крюке дополняли спартанскую обстановку. Несколько успокоившись, Олег ходил из угла в угол, останавливаясь иногда перед окном и глядя с какой-то мыслью на заиндевелую березу и заваленный снегом двор. Он думал не об институте, который оставил, не о родителях, от которых ушел. Не должен бы думать и о Зое, с которой все кончено. И если б не Женька, подперший ее дверь… Но что-то, показалось, непривычное мелькнуло в ней, что-то новое сверкнуло в улыбке, в глазах. О, мучительные эти глаза, этот синий, так жарко и безнадежно обжегший его огонь…  

             Впервые он увидел ее прошлой осенью на вечере двух вузов – их и педагогического. Был праздник, концерт, танцы. Он, такой весь галантный, стройный, розовый, готовый ко всяким приключениям и перебравший, неутомимо танцуя, до десятка чужих студенток, заметил вдруг этот огонь и золотистые ее локоны через весь зал и уже не мог успокоиться. Пригласил раз, другой, и был поражен и очарован. Сверкавшие на свежем лице глаза были прекрасны, внимательны, несколько раз, изощряясь в остроумии, он вызвал даже их улыбку, но ничего большего не зародилось в них. Поразила же легкость, с которой она летала, точно невесомая, гибкость стройного в черном шелку тела, упруго откидывавшегося, едва он пытался ее привлечь, и обнаженная, белая, как лебединая шея, рука на его плече, которую хотелось почему-то поцеловать. Это упорное сопротивление было необычно, непонятно, интригующе, и он не мог уже о ней не думать. 

           Несколько раз потом, проникая с друзьями в пединститут, он встречал ее на их вечерах, но все было так же. Зато заметил, что она дружна – и это его удивило и обрадовало – с Лилей, троюродной его сестрой, второкурсницей, жившей в пригороде, куда на выходные та уезжала иногда с подругой. Он навел справки, съездил к бабке, у которой бывал довольно редко, и, явившись так раз в гости, заглянул в поселковый клуб, где и встретил обеих. Молодежь шаркалась в танго.  

            – Здравствуйте! – сказал он, пригласив ее, выводя за руку на середину и бережно обнимая.                   

           – Здравствуйте, – тихо, не поднимая глаз, отвечала она, и свежая краска залила ей лицо.

            – Я – Олег, – представился он, тоже краснея и не сводя с нее блестящего взгляда.

            – Я знаю, – ответила она, глядя ему в плечо, и заалела еще ярче.

            «Она знает!» – А вы?   

            – Зоя…

            Так они познакомились. Он спрашивал что-то о ее занятиях, институте, подругах, но радостное волнение мешало понимать и помнить услышанное. Он видел и понимал только эти яркие, блестевшие улыбкой глаза, и румянец смущения на лице, и звук голоса, и все приводило его в восторг. Он танцевал только с нею, что-то рассказывая, чему-то улыбаясь, не отрывая от нее влюбленных глаз, и не замечал, что на них смотрят, и показывают, и шепотом что-то говорят. 

            Потом они шли из клуба, была лунная ночь, и как будто белые простыни лежали поперек улицы. Призрачный голубоватый свет, черные тени, лунный блеск в ее волосах – все полно было таинственного очарования. Выйдя за околицу, на минуту они замолчали и почувствовали вдруг, как необыкновенно тихо вокруг. Молчало все – даже собаки, даже репродуктор у клуба, – лишь звуки их шагов разбивали звенящую тишину ночи, и ему казалось, что одни они в целом мире не спят под этой луной и звездами. Вся облитая фосфорическим светом, тонкая и стройная фигурка ее в серебристом нимбе волос казалась сияющей, волшебной, неземной, и ему не верилось, что он в самом деле идет рядом с нею, и тихая волнующая нежность переполняла его. Он вспомнил рассказ Франса «Нежность», который когда-то прочел, и негромко, стараясь не нарушить эту хрупкую тишину, стал рассказывать о беззаветной любви женщины, которая и после смерти своей посылала письма оставившему ее любимому, чтоб он был спокоен и счастлив. И ему казалось, что он сам способен на такую необыкновенную, преданную любовь…

            Он влюбился в один день. Он стал думать о ней постоянно, он уже не мог без нее. Завел дневник, в который стал записывать свои чувства, и иногда отправлял ей короткие письма. Несколько раз поджидал и встречал возле института, но что-то вскоре насторожило его и стало беспокоить. Она не шла навстречу. Как в танцах с ним когда-то, мягко, но упорно она уклонялась от сближения и однажды, в ненастный ноябрьский день, когда он проводил ее до дома, сказала, что им не следует больше встречаться. Он был потрясен.

            – Но почему?     

            – Я не хочу эпизодов.

            – И я не хочу! Но это не эпизод… – пролепетал он.

            Она не ответила, но с этого дня стала избегать с ним встреч.

            И тут случилось чудо: из квартиры на их площадке съезжал жилец, квартиру можно было снять. Он пристал к матери, объясняя, как близко это от института, как страшно ему нужно, как до конца жизни он ей этого не забудет и проч. и проч., – и та согласилась на удивление быстро: уже через неделю он перебрался на новое место.    

            «Пусть она избегает меня, – думал Олег. – Зато я смогу ее видеть. Потому что я ее люблю». 

            Зоя, столкнувшись с новым соседом, удивилась лишь на мгновение, – надменная насмешливая улыбка мелькнула на ее лице. При встречах – а изредка они случались – она холодно кивала, и только.  

            «Но почему? – искренно недоумевал он, не находя этому никакого объяснения. – Видимо, она совсем меня не знает. Не знает, как я ее люблю». 

            И он вырвал из дневника листки, на которых изливал свои чувства, сделал приписку: «Возврати потом, если нетрудно» и, запечатав, опустил конверт в ее почтовый ящик. Через день обнаружил свой конверт в своем ящике, и – ни строчки больше, ни строчки!

            Вечером он столкнулся с нею во дворе: в старой фуфаечке, с лицом, розовым от ветра, она возвращалась с пустым мусорным ведром. Он был смущен и обрадован.

            – Здравствуй, – сказал он, жадно вглядываясь в это лицо и пытаясь что-то прочесть в нем.

            – Здравствуй, – сказала она сердито, не глядя.

            Он вспоминал потом это розовое от холода, такое милое, дорогое лицо, и ему было тяжело, и грустно, и немножко смешно. Вот сошлись, думал он, двое людей – близких, родных, друг другу предназначенных, – сошлись и решили поиграть в равнодушие, но так и видна его деланность…

            Прошло еще несколько дней, и он стал думать, что такие прекрасные чувства, так откровенно выраженные, не могли ее не тронуть, – недаром же не холодна она была, как всегда, а явно задета. «Не на шею ж ей сразу броситься!» – резонно убеждал он себя. И решил получить, наконец, окончательный ответ. Встретив за квартал от дома, сделал вид, что сошелся случайно, но остановил.

            – Зоя, я хотел спросить… Отойдем чуть, – подвинулся он с тротуара к бетонной ограде. – Тебе… нечего мне сказать?

            Она стояла нахохлившись, в воротнике пряча подбородок и руки в рукавах.

            – Я уже сказала. Зачем все это нужно?

            – Но… – Ему трудно стало говорить. – Но… ты уверена?

            – Да, уверена.

            – Может быть, ты хочешь, чтоб я тебе сказал…

            – Нет, – быстро, глядя мимо, перебила она.

            Он взглянул в лицо ей, желая прочесть то, что она не хотела открыть.

            – Неужели у тебя нисколько нет гордости? – вдруг подняла она сузившиеся глаза.

            – Гордости? – переспросил он, внутренне смутясь. – «Как нет, есть», – хотел он ответить, но губы сказали другое. – Гордости? Разве это главное? – проговорили они. – Один горд, другой не горд… при чем это, – пожал он с улыбкой плечом. – Гордости… – повторил он еще раз, усмехнувшись и глядя под ноги.

            Минута прошла в молчании.

            – И все? Больше… ничего? – поднял он покрасневшие глаза.

            – Нет.

            – Что ж.

            Олег повернулся, желая удалиться с достоинством, как будто то, что услышал, очень мало его тронуло. Но, ступив шаг, поскользнулся и, взмахнув рукой, упал на колено. Вскочив, выдавил звук, похожий на сдавленный смех, отряхнулся и, не оглядываясь, чувствуя, как окончательно повержен, унижен, и даже спиной чувствуя свое унижение, пошел прочь. «Нисколько гордости… нисколько гордости… нисколько гордости…» – звучали в голове бессмысленные слова, и голова была пуста, и одно лишь чувство унижения и досады – особенно из-за этого позорного падения – жгло душу.  

            Первое время после окончательного «нет» он, как оглушенный, не мог рассуждать и понимать что-либо, и его мучила лишь боль утраты. «Нисколько нет гордости» – все звучало в нем, и мало-помалу он начал сознавать, что именно в этом – в отсутствии гордости, мужества, силы, в том жалком впечатлении, которое он произвел на нее, причина его неудачи. Смириться, что он хлюпик, было обидно и тяжело, но в душе он чувствовал, что она права. И захотел как можно скорей предстать пред нею новым, другим – гордым и сильным мужчиной, чтоб она если и не полюбила, то пожалела бы или хотя бы удивилась.

            «Я стану другим!» – сказал он себе, возненавидев себя прежнего. И, примеряя все качества мужества, какие знал, воображал себя мощным бесстрашным атлетом с суровым взглядом и железной волей. Он не решил только, сразу ли уйти с этой квартиры, чтоб поразить ее потом, или сначала поразить, а потом уйти. Но немедля завел гантели и эспандер и приступил к тренировкам. Нашел дома Джека Лондона и Хемингуэя, и немногословные суровые их герои стали для него образцом. Роясь в отцовских книжках – художественных, научных, философских, наткнулся на любопытного, сразу захватившего его философа. Ницше прямо говорил о том, чего он хотел: о силе, воле, могуществе. Пропустив туманные рассуждения о религии, богах и прочем, не заинтересовавшем его, все, что интересовало, усвоил наизусть. Хорошо все, что от силы, власти, могущества. Плохо все, что от слабости. Вредней любого порока – сострадать слабым и калекам. И пусть гибнут все слабые и уродливые, – надо еще помогать им гибнуть. 

            Это был гимн силе, гимн сверхчеловеку, каким он хотел стать. Выписав на бумажные полоски полюбившиеся фразы, он прикрепил их повсюду на стенах. Развесил фотографии Шварцнегера, Сталлоне, репродукцию врубелевского «Демона», рекламные афиши боевиков. Завел новый дневник, в который стал записывать поступки и мысли нового Олега, о котором говорил теперь в третьем лице: «Он знает, что делает. Он сам себе причина, и потому не заискивает перед другими и не зависит от них». 

            Он чувствовал, что действительно стал меняться и уже серьезно подвинулся. Однако встреч с Зоей избегал, боясь, что еще не готов и может себя выдать. Но когда Лиля в доверительном разговоре призналась ему, что Зоя влюблена была в своего преподавателя, и у него вообще не было шансов, разочаровался и охладел даже к Зое. По крайней мере, так себя уверил. И, не отвлекаясь уже ни на каких женщин, занялся одним собой.

            Послонявшись с час по комнате и не зная, чем заняться, (гимнастику из-за недосыпа делать не стал), позвонил Толяну.

            – Не в училке? Зеваешь? Заедь, я дома. Дело есть.

<=

=>