СВЕТОТЕНИ

Глава V

1

            Увидев в окно машину Чарушкина – Толяна, как звали его на курсе, Олег взбодрился, собрал со стульев и бросил в шкаф одежду, пнул под кровать саквояж, взглянул в зеркало в простенке и, придав лицу выражение мужества, открыл приятелю дверь с видом приветливым и деловитым.     

            Они не были друзьями и сблизились лишь в последнее время, зашел к нему Чарушкин впервые, но тем более Олег это ценил. Толян пожал руку, снял шапку и, расстегнув кожаную куртку, прошел следом в комнату. Роста был он выше среднего, густо черноволос, с бледным продолговатым лицом. Нос с горбинкой и небольшой рот с опущенными брезгливо концами губ, в особенности же широкая, от ушей в плечи вросшая шея, придавали ему отдаленное сходство с «Демоном» Врубеля. Потому и нашел и повесил Олег на стену эту репродукцию. Внешность Чарушкина соответствовала характеру, высокомерному и холодному, и у него не было на курсе друзей. Похоже, мало интересовался он и учебой, пропускал частенько лекции, а порой и вовсе не появлялся на занятиях, с преподавателями держался спокойно-насмешливо и самоуверенно, но все как-то сходило ему с рук. Олег в последнее время стал в чем-то ему подражать и, возможно, этим привлек его внимание. Стараясь соответствовать, говорил он теперь медленно и отрывисто, кривил презрительно губы, смотрел надменно, на шутки не улыбался и все больше, казалось, походил на образец.    

            – Что это за бомж там? – спросил, едва вошел, Толян. – Чуть не наступил.

            – А! – оживился Олег. – Это наш. В этой вот квартире жил раньше… – И он рассказал о Женьке и о том, как выволок его только что из-под соседней двери.

            Толян ходил в это время вдоль стен и читал написанные большими буквами цитаты.

            – «Падающего – толкни», – прочел он вслух. – Твои, что ли, слова?

            – Ну да! Его вот… Ницше! – Олег взял с полки книгу и развернул на закладке. Ему не приходилось говорить с Чарушкиным откровенно, и он рад был высказаться. – Могучий мыслитель! О новом… о высшем пишет человеке. Мужество, сила, доблесть и – война всякой слабости! Вот тут… вот… – листал он торопливо, чтоб что-то зачитать.

            Чарушкин взял у него книгу, полистал и с усмешкой вернул.    

            – Ну, и что этот Ницше? Кто он?

            – Профессором был в Германии.

            – И что он сделал? 

            – Как что. Преподавал, книги писал. А потом, в конце жизни, помешался как бы…          – Понятно. – Чарушкин взглянул на Олега с непомерной гордостью. – Болтология! И сказать нормально сил не хватило. А ты сделай попробуй! – он глядел с таким упорством, будто предлагал ему что-то. – Много таких, думаешь? Единицы. Вы же боли все боитесь, как огня!

            Олегу странной показалась такая разговорчивость, он слушал с удивлением. Чарушкин достал из кармана зажигалку и, щелкнув, поднес голубовато-желтое пламя к Олегу.

            – Боишься?

            – Чего боюсь?

            – Ну, сунь палец! – сказал он, точно приказывал, и в глазах его, отражаясь, блестел желтый огонь. – Сунь, сунь!

            Олег смущенно, криво как-то усмехнулся и отвел взгляд. Чарушкин выпростал из кожаного рукава руку и поднес пламя к ладони. Олег смотрел во все глаза. Толян тоже смотрел – на руку и на огонь, оставаясь вполне спокойным, только зрачки, показалось Олегу, расширились, и в округлившихся глазах заблестела страсть.

            – Брось, сожжешь! – вскрикнул он. 

            Но Чарушкин как будто не чувствовал, ни один мускул не дрогнул на его лице. Однако он очень чувствовал. Он переживал эту пытку сильнее, чем кто другой, но ощущал сейчас не столько боль, сколько мучительно-острое блаженство. Ладонь между тем побагровела, даже запахло жареным.

            – Брось, с ума ты сошел! – Олег бросился к нему и оттолкнул руку с зажигалкой. Он был потрясен этим бесстрашием, но еще больше тем, что демонстрировал его Толян именно ему. – Сжег, да, сжег?.. 

            Чарушкин смотрел на него блестящими, обращенными внутрь, глазами, и глаза эти видели что-то, только не его.

            – В воду! Под воду холодную! – суетился Олег, подталкивая Толяна в кухню. Но тот не торопился.

            – Не надо, – сказал он, держа руку на весу. Сладостная мука боли все еще жила в ней, и он хранил ее в сожженной ладони, пока не всосется до капли в сердце.

            Все же он позволил потом помазать ладонь олазолем и заклеить пластырем.

            – Ты зачем мне звонил? – спросил он.

            – Помнишь, мы о снимках говорили, куда б пристроить? Я тут редакцию одну прознал. Помогал бате бумаги из типографии забрать, а там редакция наверху. Ну, я заглянул. Давай заедем, поговорим. Я б и один, но вдвоем посолидней как-то… да? 

            – Что эти твои картинки, – усмехнулся Толян. – Пустое.

            – Но я… Видишь… я же институт бросаю, – пробормотал сконфуженно Олег. – И дома вдрызг разругался… и ушел. А жить как-то надо, да?  

            Чарушкин взглянул с любопытством.  

            – Не знаю, – сказал он с насмешливым сомнением. – Но давай… раз приехал.

            Они вышли. Женька полусидел возле лестницы.

            – Заболел ты, что ли? – крикнул ему Олег.

            Тот стянул нехотя и опять нахлобучил на голову шапку.

            – Часто он так? – пнул его Толян ногой. 

            – Частенько.

            – Грязь, вонь… Как вы терпите? – Они сошли уже на второй этаж.  

            – А что сделаешь.

            – Да уберите, и дело с концом! – Толян вдруг остановился. – Какая проблема! Давай и сволокем сейчас. – Он повернул обратно.

            Олегу меньше всего хотелось возиться сейчас с бомжем, он замялся.

            – Оставь, Толь, потом… 

            – Давай, давай! – Чарушкин взошел уже на площадку и, схватив Женьку под мышки, крепко его встряхнул. – Бери за ноги, ты умеешь…

            Женька сошел бы, наверно, сам, но теперь некогда было. Олег подхватил его под колени, и – солдатскими ботинками вперед – они загрохотали вниз. Женька не сопротивлялся, понимая, что слишком уж загостился, надо и честь знать. Он удивился только, когда его подтащили к машине. Удивился и Олег: «А мы куда его?» 

            – Куда надо, – бросил Толян и, открыв заднюю дверцу, запихнул нежданного пассажира на сиденье.  

            – Вот люди! – отчитывал он по дороге Женьку с Олегом. – На головы скоро наложат – и хоть бы что! Не понимаю… Дрянь, сволочь всякую – вон! А то и сам станешь дрянью! – Женька, казалось,  нанес ему личное оскорбление, так он был взвинчен.  

            Олег помалкивал, соглашаясь с такой непримиримостью, естественной в человеке сильном, и восхищался, как легко, без лишних слов, решил Толян проблему. Но до сих пор не догадывался, куда бедолагу везут. В какой-нибудь приют, «бомжатник»? А может, в милицию? Толян знает, раз так действует. Впрочем, он не удивится, если окажутся где-нибудь на свалке и вывалят Женьку в кучу отбросов, – с Чарушкина станется… И, делая вид, что вполне с ним солидарен, так и надо, ждал с некоторым нетерпением конца поездки.    

            Миновали железнодорожный мост, замелькали склады, машина свернула в проулок и остановилась у трехэтажного, с заколоченными окнами, облупившегося дома.

            – Это… вы куда… меня? – пробормотал протрезвевший Женька, когда его выволокли наружу. 

            – А сюда вот! – Толян, управляясь уже без Олега, затолкал его в ржавую подвальную дверь, провел куда-то в стылой гнилой полутьме, скрипнул еще дверью и впихнул пленника в глухое темное помещение.      

            – Охолонь тут! – приказал он подавшемуся было назад Женьке и, закрыв за собой, повернул в ржавом замке ключ.

            – Ты… зачем? – испугался Олег. – Сдохнет там еще… 

            – Пусть протрезвится, – успокоил Толян, увлекая его за плечо от погромыхивавшей сзади двери. – Потом заберем.

            И они двинулись по своим делам.

2

                      Женька грохал еще с минуту ногой, потом, поняв, что никого нет, отвалил и присел тут же, у каменной стены. В пустынной тьме было холодно, как в погребе, пахло старым железом, гудроном и снежной пылью. Пол был дощатый, – когда-то, видно, тут размещалась мастерская или бытовка. 

            Во рту и на душе было пакостно, хотелось курить. Поискав в карманах, не нашел ничего кроме крошек и сухой хлебной корки. Сунув в рот, стал ее сосать, стараясь не давить на шаткий гнилой зуб. Самое бы время дойти до ящиков за общежитием, там всегда можно чего-то набрать. Если не отсортировал уже Герка, – этот хват везде успевал. Да и поздно, поздно уже… Он вспомнил, что был полный день, когда его везли, и если б не провалялся так долго из-за боли в боку, все было б по-другому, не сидел бы сейчас в этом подвале.   

            Он поднялся, опираясь о стену, и осторожно, наощупь, пошел вдоль. Толстые ледяные трубы, обмотанные местами стекловатой, попались под руку, нога тут же стукнулась о деревянную лавку с пыльной ветошью, и какая-то железная тренога с проволокой ухватила за щиколотку. Присев на лавку, он стал отцеплять, да так и остался сидеть, упершись локтями в колена.     

            Он устал. В правом боку болело. От холода или, может, простуды сильно знобило, ноги в ботинках замерзли, – он запахнулся потуже в худое пальтишко и притулился боком к стене. Из какой-то щели сеялся мерклый свет, а может, глаза притерпелись к темноте, – он начал различать какие-то тени. Привыкнув к превратностям судьбы, теперь он ничему не удивлялся. Не удивился, очутившись в этом подвале, не удивился бы, если б вместо теней оказался тут человек или даже иное какое существо. Он давно жил в мире, не похожем на обычный человеческий мир, и не смутился бы, перейдя в какой-либо еще, – все едино. Хорошо б только выпить, чтобы перейти незаметно, как случалось до сих пор…     

          Он не любил долго быть трезвым: сами собой являлись воспоминания, все больше о прошлой жизни, становилось тоскливо, совестно, тревожило глухо раскаяние, и он спешил найти какое-нибудь забвение. Но теперь ничего не было, он уныло чего-то ждал, и какие-то бессвязные картинки мелькали перед глазами. Вспомнилось, как выезжал когда-то на стройки с документацией, проверяя нулевые циклы и скрытые работы, заходя в такие вот подвалы, зиявшие со всех сторон проемами, с битым кирпичом и раствором на полу, и встретил так в одной строительной конторе экономиста Верочку, будущую свою жену. Сухопарый, неприметный и не замечательный ничем инженер, он не чаял уже обзавестись семьей. И когда Вера – пухлая миловидная девушка – поглядела на него со вниманием и добротой, а потом искренно полюбила неизвестно за что, он очутился словно на седьмом небе. Возможно, что, предчувствуя свою судьбу, она спешила полюбить тут кого-нибудь и хоть недолго побыть счастливой.    

         Внезапная болезнь и смерть любимого человека Евгения потрясла. Он не мог уже жить без Веры и, спасаясь от ужасной действительности, пытался вернуть ее хотя бы в грезах, в воспоминаниях, в беседах с хорошими людьми – и пустился в тихое пьянство. Не раз, не в меру набравшись и не в силах уже попасть в квартиру, заваливался под своей дверью, и тогда соседка Мария Ивановна, жившая с дочкой напротив, открывала ему и доводила до постели, где он с пьяной благодарностью намекал ей, что оба они теперь вдовы и могли бы быть вместе. Все более опускаясь, сжигая беспутно энергию души, он жил, как в тумане. В мутном, отравлявшем сознание тумане винных паров, в котором теряются начала и концы мыслей и остаются только путанные обрывки, когда почти уже не помнит человек, кто он есть и что делает.

            Теперь он как бы очнулся, от холода вымерзло в нем и вчерашнее вино, и даже мысли застыли. Он стал как будто забываться. Где-то лаяла с передышками собака, торопливо простучал по мосту поезд. Неожиданно из тени пред ним выступила Сима – разбитная бабенка с одутловатым красногубым лицом, болтавшаяся по всему городу и всех знавшая; регулярно появлялась она и в их компании и наравне со всеми пила и спала. Она молча и таинственно поманила Женьку; с трудом поднявшись, он пошел за ней к сквозившей впереди двери. Но опять они попали в какое-то сумрачное помещение с тусклой лампочкой. На лавке с бутылкой и закуской на газете сидел краснорожий Герка; он вылил остатки водки в два стакана, один протянул Симе – и та немедленно высосала его пунцовыми толстыми губами, а второй – Женька уже предвкушал приятную теплоту в своем окоченевшем теле – опрокинул себе в рот. Женька обиделся и, присев сбоку, не притронулся к их еде.

            – А ты возьми сходи, – предложил Герка.     

            – За что? – Женька не стал напоминать, как все они пили раньше на его деньги.

            – Ты попроси, – посоветовала благодушно Сима.

            Женька окончательно обиделся и ушел. У дверей магазина, выставив сморщенную ручку, стояла обсыпанная снегом старуха-нищенка. Женька встал у другой двери, но руку протянуть постеснялся. Он опустился на колени и, стащив с головы, положил на снег шапку. Двери рядом поминутно стукали, и то женские сапоги, то мужские ботинки проходили деловито мимо, не замечая его. 

            – О, уже и пьяницы просить стали! – сказал вдруг над ним звонкий женский голос. 

          Женька еще ниже, вжав в плечи, опустил голову. Подле пристукнули неожиданно черные с толстыми подошвами ботинки, и кто-то, смачно харкнув, плюнул в его шапку. Ему стало нестерпимо стыдно и, подождав еще с минуту, он встал и поплелся домой. Подняться на свою площадку побоялся и притулился внизу под лестницей. В подъезде было теплее, и он почти сразу ж задремал. Но почувствовал вскоре, как что-то бугрится и шевелится под ним, лезет в рукава и даже под воротник. Крысы! Черные хвостатые крысы шмыгали уже по телу, по лицу, а одна забралась в рот, в самое горло, и он, задохнувшись от вонючей остистой шерсти, в ужасе вскочил и проснулся. С колотившимся сердцем, тяжело дыша, сел, с трудом двигая окоченелыми членами и не понимая, где он. «Да я замерзну так», – подумал, вспомнив, что сидит в подвале. И тут жаркая июльская ночь в деревне припомнилась ему, когда, устроившись на ночь в сенях, он был разбужен вдруг крепким ударом в лоб. Включив фонарик, увидел двух ворсисто-черных, убегавших по деревянной стене к потолку, крыс, которых стал с тех пор побаиваться. И другая ночь там же, на сеновале, на хрустком душистом сене, пришла на память, и белое Верочкино лицо, и глаза ее, блестевшие в этой темноте… Что-то она ему говорила? Лицо ее вдруг прояснилось, как будто светлей стало вокруг, и он увидел всю ее в белой длинной сорочке, как живую. С любовью и жалостью глядела она на него, и слезы стояли в глазах. «Женя, милый, не пей больше, ты так погибнешь, – умоляюще говорила она. – Не пей, я тебя прошу…»   

            Он очнулся с чувством, что это не сон, а она вживую явилась сейчас, чтоб предостеречь. И с ужасающей ясностью увидел вдруг настоящее свое положение, эту страшную пропасть, в которую упал и уже не чает выбраться.   

            «А так просто, бросить только пить, – подумал он. – Я брошу! С сегодняшнего ж дня брошу!..» И даже благодарность почувствовал к ребятам, запершим его в холодном подвале и заставившим задуматься.

            Он стал размышлять, как жить дальше. Где-то надо работать. Но кто возьмет такого на работу? А надо, не милостыню ж просить… И где-то надо спать, а где? Кому он теперь нужен, кто приютит?  

            И опять деревня, где родился, встала пред глазами: не податься ли туда? Там его еще помнят, осталась и родня, наверняка найдется где-то угол да и какое-нибудь занятие, – с голоду не помрет. Да, да, все надо переменить! Чтоб ни свалок этих, ни приятелей, – ничто не напоминало чтоб о гиблой этой поре. А там… Там такой лес, речка, пчелы звенят на лугу, ребятишки гоняют в лапту на околице… – и светлые картины детства одна за другой замелькали перед глазами, заслезившимися от жалости к себе и тоски по былой чистоте. «Все, все… кончено… Я уйду отсюда, уйду…» – шептал он непослушными одервенелыми губами, ежась и трясясь от холода.

<=

=>